Соавторы - Александра Маринина

Хитрость с угощением раньше времени прибывшего Васи не удалась, молодой человек явился в три минуты первого, Глаша уже собралась было прямо в передней тайком сунуть ему булочку со сливками, но тут и Катерина подоспела. Теперь до самого обеда жужжать будут у Глебушки в кабинете. Одно слово: проект. И чего там мудрить-то? Писал Глебушка всю жизнь свои книжки, и деньги были, и почет, и слава. Вот и писал бы, как прежде. Зачем ему Вася с Катериной? Одна только морока с ним, с проектом этим.

Дверь в кабинет Глеб Борисович почти никогда не закрывал, у него потребности к уединению не было, зато была нервозная неприязнь к скученности, и, когда в его кабинете находился, кроме него самого, еще хотя бы один человек, ему начинало казаться, что тесно и нечем дышать. Глафира тихонько сновала по квартире, занимаясь повседневными делами и стараясь не шуметь. С одной стороны, Глебушке не помешать бы, но с другой – любопытно послушать, чего они на этот раз обсуждают.

– Я придумал совершенно гениальную фишку, – это Васечка говорит, любимчик ее. – Вот послушайте. Маленький мальчик попадает под машину, умирает, и его душа разговаривает с богом. Боженька спрашивает, чего, мол, так рано, пожил бы еще, погулял, а мальчик отвечает, что ему стало скучно, что жизнь сына этих конкретно родителей он уже испытал…

– Стоп, стоп, стоп! – Голос у Глебушки недовольный, брезгливый даже. – Это еще что за байки? Какое это имеет отношение…

– К сюжету – никакого. Но у нас же есть герой, который пишет пьесы, вот пусть он и пишет про мальчика и его душу. Вы только послушайте, там все совершенно дивно складывается, просто потрясающая фишка…

Глафира аж вздрогнула. Ну как это такое может быть, чтобы маленький мальчик попал под машину и умер и чтобы после этого что-то там дивно складывалось? Не дело Васечка говорит, не дело, хоть и любит она его, и жалеет, и подкормить старается лишний раз, но одно дело опекать и жалеть, и совсем другое – на безбожные глупости глаза закрывать.

– Глеб Борисович, ну какая вам разница, о чем будет новая пьеса этого персонажа? Все равно у нас с вами по плану убийство режиссера, который ставит пьесу, мы заложили в сюжет как минимум пять эпизодов театральных репетиций, значит, все равно придется описывать, что это за пьеса и о чем она, и еще… – Глафира услышала, как зашелестели страницы. – Вот еще, три сцены, когда режиссер обсуждает ход работы над новым спектаклем: один раз с женой, один раз с любовницей, и еще эпизод с завтруппой.

– Мы уже решили, что режиссер у нас ставит Шекспира, – перебил Богданов. – И три главы написаны именно об этом.

– Ну так перепишем, большое дело, – возразил Вася. – Хотите, я сам перепишу?

– Ну да, ты перепишешь, – язва Катерина не могла не вмешаться, – таким стилем, что читать невозможно.

– У вас, дорогая Катрин, стиль не лучше, – огрызнулся Вася.

– Согласна. Я тоже стилем не блещу, именно поэтому тексты у нас пишет Глеб Борисович. И вообще, Васенька, мальчика, попадающего под колеса автомобиля, редактор не пропустит. Ты что, забыл, что у нас в контракте записано? В наших романах не должно быть никакого избыточного насилия и неоправданной жестокости, и особенно это касается гибели детей. Сто раз уже обсуждали, мог бы усвоить.

– Ну ладно, – неожиданно легко согласился Василий, – не хотите – как хотите. Давайте ставить Шекспира.

– Ты домашнее задание выполнил? – строго спросил Глеб Борисович. – В общежитии студентов театрального вуза побывал?

– Выполнил. Побывал. Прикажете отчитаться?

Глафира Митрофановна на какое-то время выпала из процесса подслушивания: распереживалась. Да как же так? Мыслимое ли дело – дите малое под колеса бросать? Да еще про разговоры с боженькой… Разве Васечка может про это придумывать? Чего он в божеском понимает-то? В церкви небось ни разу не был, Святое Писание не читал, молитвы ни одной не знает. Сама Глафира особой набожностью не отличалась, все-таки с тринадцати лет в городе жила, где бога не признавали и не чтили, и в церковь не ходила, и посты не соблюдала – у Богдановых не принято было, и праздники все перезабыла уже, только Рождество да Пасху помнила. Однако же то, что успела впитать в родительской семье, частично сохранилось в ее душе в виде представления о том, что ежели не веруешь истинно, так и не смей о божественном рассуждать. Не знаешь, не понимаешь – и молчи тихонечко.

Внезапно она ощутила какую-то… не то обиду на любимца Васечку, не то досаду, что ли. Ведь это же надо, она к нему со всей душой, жалеет, сочувствует, а он, оказывается, вон какой… Ничего более внятного она сама для себя сформулировать не смогла, но остался в душе мутный нехороший осадок и от того, что услышала, и от того, что почувствовала.

В три часа, как и положено, подала обед. Сперва закуски – салат и заливное из судака, потом борщ с чесночными пампушками. От мыслей о погибшем мальчике и разговорах его души с богом она так и не отошла, посему пребывала в глубокой задумчивости и делала все автоматически, не глядя.

Васечка первым схватил горячую пампушку, жадно впился в нее зубами, зачерпнул ложкой дымящийся борщ, отправил в рот…

– Баба Глаша, что-то у вас сегодня с супом не то, – озадаченно произнес он. – Прокис, что ли?

– Да как прокис, когда с утра варила? – возмутилась Глафира Митрофановна. – Чего ты выдумал?

В этот момент Катерина тоже съела первую ложку и задумчиво покачала головой.

– Правда, Глафира Митрофановна, вкус какой-то странный. Может, вы по новому рецепту готовили?

– Ничего не по новому, как всю жизнь варила, так и сегодня. Может, сметана слишком кислая? Я пожирней брала, сорок процентов, она кислой не бывает, но, может, порченую подсунули. Глебушка, ну-ка ты скажи, ты еще сметану не клал, – обратилась она к Богданову.

Тот долго не решался попробовать, сперва принюхивался, поднеся ложку к самому носу, потом сделал маленький глоточек.

– Ты, Глаша, сама попробуй. – По его тону ничего понять невозможно, то ли вкусно ему, то ли нет. – Но мне кажется, с супом действительно не все в порядке.