Воющие псы одиночества - Александра Маринина

– А ты считаешь возможным задавать мне такие вопросы? – спросила она, чуть улыбнувшись и продолжая натягивать шелковистые колготки. – Более того, ты считаешь возможным входить ко мне, когда я одеваюсь?

– Судя по тому, как ты одеваешься, ты опять собралась на свою позорную случку! – фыркнула Дина. – Как ты можешь? Нет, я не понимаю, как ты можешь! Он моложе тебя, он тебе в сыновья годится. Неужели тебе не стыдно?

Аля оглядела себя в зеркале, провела ладонями по узким бедрам, открыла шкаф, достала облегающую трикотажную юбку средней длины; таких юбок у нее было по меньшей мере пять или шесть, в них ей было удобно водить машину. Длинные узкие юбки стесняли движения, а юбки покороче, но другой конфигурации, не такие, как выражается племянница, «в вызывающую облипочку», Элеонора не любила еще с юности, и все эти клеши, плиссе и гофре прошли мимо нее. Она всю жизнь носила только прямое и узкое, благо фигура позволяла.

Дина стояла в дверном проеме, облаченная в обычный свой балахон, на сей раз оранжевый с коричневыми пятнами и разводами, но, слава богу, без свечи. И говорила она с теткой нормальным голосом, без подвываний и специфических модуляций, призванных нагонять таинственность.

Аля невольно вспомнила недавний свой страх перед девушкой, которая показалась ей тогда самой настоящей сумасшедшей. Нет, сегодня она была обычной, никаких признаков безумия в ней не наблюдалось. Да, она хамит, она неподобающим образом разговаривает с сестрой отца, которая чуть ли не в три раза старше ее самой, да и с отцом тоже, она сует нос не в свое дело, но это – всего лишь особенность характера и дефекты воспитания, а отнюдь не признаки безумия.

– Диночка, я не собираюсь обсуждать с тобой свою личную жизнь, – спокойно произнесла Аля. – Я говорила тебе об этом неоднократно. Ты не производишь впечатления тупой девицы, которой надо все повторять по десять раз. Так в чем же дело?

– Это не личная жизнь, а сексуальная. Половая, если хочешь. Это неприлично.

О господи, как она устала от всего этого! Три года, как с ними нет Веры, и за эти три года Дина выжала из своей тетки все соки, выпила из нее весь запас долготерпения и сострадания. Осталось только понимание. И еще любовь. Аля любила племянницу, и Ярослава, Славика, младшего брата Дины, она любила, и их отца, своего брата Андрея, она тоже любила. Но если с Андрюшей и Славиком проблем не было никогда и никаких, то Дина – это что-то! Аля давно уже поставила бы девчонку на место раз и навсегда, но удерживало понимание. Да, она не только любила Дину, но и понимала, почему она так себя ведет. Конечно, для Элеоноры Николаевны Лозинцевой понимание вовсе не означало прощения, но помогало сдерживаться и не реагировать на выходки Дины слишком уж бурно. Вместо повышенного тона и резких требований «заткнуться и не лезть», она прибегала к аргументам, рассуждениям и всему прочему арсеналу, позволяющему снизить накал конфликта.

– Кто тебе сказал, что половая жизнь – это неприлично? – осведомилась Аля, открывая по очереди тюбики губной помады и прикидывая, какой цвет наилучшим образом будет сочетаться с бежевым шерстяным джемпером. – И кто тебе сказал, что термин «половая жизнь» более неприличен, чем «сексуальная»? Они обозначают одно и то же. И оба относятся к нормативной лексике.

Она остановила наконец свой выбор на цвете, обозначенном на тюбике, как «ранняя осень», накрасила губы, нанесла тонкий слой пудры, провела щеткой по волосам. Все. Она готова.

– И чтобы ты могла спокойно уснуть, довожу до твоего сведения, что я еду не к любовнику, а к бабушке, – сообщила она с улыбкой, отодвигая Дину и выходя из своей комнаты в прихожую.

– К бабушке? В десять вечера? – недоверчиво протянула девушка.

– У бабушки бессонница, она раньше трех часов ночи не засыпает, и тебе прекрасно это известно.

– А если я через полчаса позвоню бабушке и проверю?

– Твоя воля, – пожала плечами Элеонора и направилась на кухню, выполняющую в их квартире функцию общей гостиной.

Они живут вчетвером – Андрей, девятнадцатилетняя Дина, шестнадцатилетний Славик и она, Аля, – у каждого своя комната, а всего комнат четыре. Да и зачем им общая гостиная? Все равно в этой семье не принято собираться всем вместе, и едят все в разное время, и в каждой комнате есть отдельный телевизор. И вообще жизнь у каждого своя. А Аля в этой семье выполняет функцию домработницы, если уж называть вещи своими именами.

Андрей на кухне пил чай и читал какой-то бизнес-журнал.

– Андрюша, я еду к маме. Ты, кажется, хотел ей что-то передать?

Брат встрепенулся, отложил журнал, потянулся к стоящему под столом кожаному портфелю. Всю жизнь Аля умилялась этой его смешной привычке: не оставлять портфель в прихожей, не уносить сразу к себе в комнату, а ставить под ноги в кухне. Так было и со школьным ранцем, и с модными студенческими сумками, набитыми книгами и конспектами, и с «дипломатами», и с дорогими кожаными изделиями, пришедшими несколько лет назад на смену ширпотребу. Надо же, ее брат из долговязого Андрюшки, к которому в детстве благодаря баскетбольному росту прилипло прозвище Дядя Степа, превратился в начальника отдела крупного банка Андрея Николаевича Лозинцева, а привычка так и осталась…

Он вытащил из портфеля и протянул сестре две видеокассеты.

– Вот, возьми, мама хотела посмотреть ремейк фильма «Лев зимой», который сделал Кончаловский, и сравнить с первой версией, где играла Кэтрин Хепберн. Я достал ей оба варианта.

Аля взяла кассеты, сложила в пакет – в сумочку они не поместятся.

Протянула руку, запустила пальцы в густую шевелюру Андрея, слегка потянула – это тоже из их детства: жест, которым они выражали нежность друг к другу. Правда, пока Андрей был совсем маленьким, он мог только тихонько дергать старшую сестру за пряди, а когда подрос, жесты у обоих стали совершенно одинаковыми, тем более что был он мальчишкой на редкость высоким, а Аля, наоборот, росточком не вышла, и несмотря на разницу в двенадцать лет, он уже к десяти годам мог свободно класть руку ей, двадцатидвухлетней, на голову.

– Устаешь ты с нами, Элечка? – виновато не то спросил, не то констатировал Андрей. – Свалились мы на твою голову… Никакой жизни у тебя с нами нет.