Ленинградский меридиан - Владимир Панин

Появление военных не вызвало большого интереса среди посеревших и осунувшихся от блокадных невзгод ленинградцев. Для них это было привычным явлением. Сколько их перебывало в убежищах, находясь в кратковременном отпуске, так как расстояние от передовой до тыла измерялось сотнями метров и длиной кварталов, трудно было сказать. На них уже не смотрели с надеждой на скорое освобождение от блокады. Военные стали простыми людьми, делавшими свой нелегкий труд, равно как те, кто стоял у станков на заводах или трудился в больницах и госпиталях города.

Единственная, кто обратил внимание на Рокоссовского и его спутников, была маленькая девочка, смело подошедшая к нему, невзирая на грозный вид генеральского ординарца Божичко. Блокада наложила и на её облик свой губительный отпечаток, и генералу было трудно определить, сколько девочке лет. Возможно, ей было пять, шесть, а то и все восемь или даже девять лет. В условиях постоянного голода дети плохо растут.

Единственное, что осталось неподвластным страшным лишениям блокады, был голос ребенка. Он был звонок как колокольчик, по-детски открытый, доверчивый, и когда девочка заговорила, Рокоссовский сразу вспомнил свою дочь. Так разительно были похожи их голоса, или ему просто казалось, что они похожи. После долгого пребывания на переднем крае, где смерть постоянно смотрит тебе в глаза, встреча с маленьким ребенком всегда рождает воспоминания о недавнем прошлом.

– Дяденька военный, а вы немцев прогоните? – спросил ребенок, с интересом разглядывая сидящего у стены Рокоссовского. Из всех военных она выбрала именно его, безошибочно определив по его лицу доброго человека.

– Прогоним. Обязательно прогоним, девочка, – без малейшей задержки пообещал он и как бы в подтверждение сказанных слов ободряюще улыбнулся.

– А вы когда немцев прогоните, скоро? – обрадованно сказала девочка, подошла и встала рядом с генералом.

– Надеюсь, что скоро, – ответил Рокоссовский и тут же перевел разговор со столь щекотливой для всех ленинградцев темы на другое направление: – А как тебя зовут, девочка?

– Таня, – важно ответила девочка. – Мне шесть лет.

– А где ты живешь, Таня? – Рокоссовский задавал самые банальные вопросы, что обычно задают в беседе с ребенком, и получил ответы, от которых у него кровь застыла в жилах.

– Живу я здесь, а раньше жила на Лиговке, пока наш дом бомбой не разбомбило, и мы сюда перешли. Потому что от дома ничего не осталось, одна воронка.

– А где твоя мама, где папа?

– Маму снаряд на улице убил, когда она за хлебом пошла, а папа ушел на фронт, и с самой зимы от него нет писем. Тетя Соня говорит, что это плохо, но похоронки не было… – девочка говорила эти страшные слова спокойно и буднично, и, глядя в её голубые глаза, генерал не понимал, повторяет ли она слова, сказанные взрослыми, не понимая их страшного смысла, или говорит так от горькой безысходности.

– Так значит, ты здесь совсем одна?

– Почему одна? – удивилась девочка. – Я живу с бабушкой Машей, братиком Мишей и Василием Ивановичем. У нас ещё дедушка Мотя был, но он уснул от голода и всю зиму в кладовке пролежал, пока его санитары не забрали.

Таня рассказывала Рокоссовскому привычную для войны историю, но от того, что это говорил ребенок, каждое слово резало ему сердце и душу подобно бритве.

– А кто такой Василий Иванович? Другой дедушка? – следуя простой логике, спросил Константин Константинович и тут же попал впросак.

– Почему другой дедушка? Василий Иванович – наш кот. Он наш главный кормилец, – гордо пояснила Таня.

– Как кормилец? Он вам что, еду домой приносит? – удивился генерал и снова оказался в неловком положении.

– Почему еду? – удивилась девочка, для которой понятие еда прочно ассоциировалась с хлебом и ничем иным.

– Василий Иванович нам всю зиму крыс ловил. Зимой, когда хлеба было совсем мало, он нам почти каждый день по четыре крысы приносил, а когда и целых шесть. Бабушка Маша из них холодец делала, и мы их ели. Благодаря Василию Ивановичу мы целый месяц продержались, когда у бабушки в очереди хлебные карточки украли. А вот дедушке крыс не хватило, и он уснул… – с сожалением вздохнула девочка, и от её вздоха у Рокоссовского свело скулы и тяжелый комок подкатил к горлу.

Ему, профессиональному военному, было трудно посылать на верную смерть людей, но он привык это делать, осознавая страшную необходимость. Однако слушать леденящие душу истории из уст ребенка для него было невыносимой пыткой.

– А что сейчас Василий Иванович делает, по-прежнему крыс ловит?

– Нет, летом он птиц ловит. Бабушка крошек насыплет хлебных на землю, а Василий Иванович рядом прячется. Как только голубь или воробей сядет, он на него бросается и давит, а мы из них потом шулюм делаем. Василий Иванович у нас настоящий добытчик, не то что лентяйка Муська у Митрофановых. Она им ни одной крысы не принесла, вот они её и съели.

От этих слов маленькой рассказчицы у Рокоссовского навернулись слезы, и, не желая показать их ребенку, он повернулся к своему ординарцу, за плечами которого висел вещевой мешок с продуктами.

– Божичко, дайте сюда все наши припасы, – приказал он, чем вызвал бурю эмоций на лице ординарца.

– Как это так все припасы, товарищ командир? Оставьте хоть трохи сэбе, – взмолился Божичко, но Рокоссовский был неумолим.

– Ничего, не последний кусок доедаем. Людям они нужнее.

Быстро убедившись, что в мешке нет ничего постороннего кроме еды, он затянул его горловину тесемкой и вернул ординарцу.

– Идите вместе с девочкой и отдайте мешок её бабушке в целости и сохранности. Вам все ясно?

– Так точно, товарищ командир, – унылым голосом подтвердил Божичко.

– Вот и хорошо. А немцев, Таня, мы обязательно разобьем и прогоним от города. Это я тебе твердо обещаю, – сказал Константин Константинович и нежно положил ладонь на хрупкое плечико девочки, ласково поцеловав её в темя.

Данное Рокоссовским обещание простой ленинградской девочке, с которой он больше никогда в жизни не встретился, было для него во сто крат важнее и значимее тех слов и заверений, которые он дал сначала Сталину, а затем и Жданову на приеме в Смольном. В самые трудные моменты операции по снятию блокады он жестко спрашивал с себя и своих подчиненных, все ли сделано для того, чтобы страдания простого ребенка были прекращены как можно раньше.