Или я сейчас умру от счастья - Маша Трауб

– Мам, там кто-то в шкафу роется, – забежала на кухню Лиза.

– Не выдумывай, – ответила мать, запахивая подол халата.

Тогда Лиза поняла, что тот мужчина действительно был любовником матери и что он точно шарил по шкафам в поисках ценностей. Но мать об этом знать не желала.

В следующий раз Лиза застала того же мужчину, стоящим на табуретке – он продвинулся в поисках и добрался до ящика с обувными коробками. В нижней справа, с летними туфлями, хранились золотая цепочка, серьги и две купюры по двадцать пять рублей, отложенных на зимние сапоги и дубленку.

– Там ничего нет. И нигде нет, – сказала Лиза в спину маминого любовника-вора, удивляясь тому, что говорит спокойно.

Тот дернулся и резко закрыл шкаф.

– Я искал чистое полотенце, – сказал мужчина.

– Я так и подумала, – кивнула Лиза.

– Начнешь болтать матери, я тебя…

Лиза не знала, откуда в ней появилась уверенность и наглость. Даже хамство. Ей было так страшно, что она с трудом боролась с приступом тошноты.

– Вы думаете, тут первый шаритесь? Номер телефона участкового у меня в самом начале записной книжки. Не знаю, что мама вам наболтала. Но у нас ничего нет. А все драгоценности – бижутерия. Правда. Участкового я уже вызвала, если что.

– Сука, – произнес мужчина и пулей вылетел из квартиры.

Больше он не появлялся. Мама плакала. Просто наказание какое-то. Почему всем остальным достаются приличные мужчины, а ей так не везет и попадаются сплошь проходимцы и подлецы!

Лиза помнила, как ее трясло в тот момент, когда она рассказывала мужчине про участкового. Как ей было страшно и обидно. И как мать может спокойно реагировать на подобное? Разве она не чувствует того же, что Лиза? Ощущения, будто кто-то залез в кровать, лег на чистое белье в грязных ботинках и вонючей одежде. И теперь нужно все перестирывать в трех водах, переглаживать с двух сторон, отмывать полы с хлоркой и проветривать, чтобы и следа не осталось. Но нет. Мать не сильно убивалась. Лиза чистила унитаз и ванну после любовников матери. Отмывала чашки с содой. Выливала ведро воды на пол, чтобы хоть как-то избавиться от грязи – вокруг, внутри себя.

Лиза всегда запиралась на все замки. Даже сейчас.

Она толкнула входную дверь. Открыта. Придется зайти. Лиза вспомнила, как мать твердила: если держать дверь незапертой, то женское счастье обязательно к ней придет. Вечно открытая дверь символизировала открытость новым отношениям. Точно так же мать свято верила, что судьба может ошибиться дверью и послать ей достойного мужчину. И ему даже стучать не придется.

– Это я! – крикнула Лиза.

– Нет, ну ты представляешь? И я еще в этом виновата! Совсем люди совесть потеряли! Если ее муж кобель, то я тут при чем? Да у нас ничего не было! – Мать выскочила из кухни.

– Привет, – поздоровалась Лиза.

– Да, привет.

– Ты завтракаешь? – спросила Лиза, почувствовав, как сосет под ложечкой и бурчит в животе. Она выпила отвратительный кофе на заправке и только сейчас поняла, что умрет, если не съест хотя бы кусок хлеба.

– Да, но яиц больше нет! – объявила мать.

Так было всегда – мать готовила для себя, а Лизе доставалось то, что не хотела есть на завтрак родительница. Даже сейчас мать не предложила дочери приготовить хоть что-то или сварить для нее кофе. Она села за стол и стала доедать яичницу.

Лиза села напротив. Она не умела готовить для себя. Делать вкусно себе. А в присутствии матери, в этой квартире, у нее и вовсе пропадал всякий аппетит. Оставалось лишь ощущение тягучей тошноты и головокружения.

– Там, кажется, есть йогурт. – Мать махнула вилкой в сторону холодильника.

– Спасибо, я поела на заправке.

Лиза налила себе стакан воды и выпила его чуть ли не залпом. Тошнота временно отступила.

Галюсик. Так всегда звали Лизину мать. По возрасту она должна была именоваться Галиной Ивановной, но ей нравилось, когда даже дочь в присутствии посторонних называла ее Галюсик. Когда Лиза была еще маленькой и говорила «мама», Галюсик недовольно отвечала:

– Опять ты мамкаешь!

С возрастом Лизе стало удаваться вообще обходиться без обращений в каких-либо формах. Но из-за «Галюсика» у нее развилось стойкое неприятие уменьшительно-ласкательных суффиксов не только в именах собственных, но и в обычных существительных. «Лапусик», «полотенчико», «коврик», «хлебушек»… Когда возможный претендент на Лизины руку и сердце произнес, пусть в шутку, «пивасик», она разорвала отношения без объяснения причины. Когда лучшая подруга произнесла однажды «винишко», Лиза не разговаривала с ней два года. Еще один бойфренд продержался дольше остальных, но лишь до того момента, пока не сказал: «Вкусный супчик». Лиза вылила ему тарелку на голову, и роман, казавшийся перспективным, закончился. Кастрюлю супа она тоже вылила в унитаз. Никому она так и не смогла объяснить, что все дело в Галюсике – в матери.

– Мам, ты хоть понимаешь, что тебя считают чуть ли не убийцей. Регина ждала от тебя хоть каких-то слов. Ты могла бы проявить участие, что ли, – сказала Лиза, понимая, что говорит в пустоту и, что бы она сейчас ни сказала, все бессмысленно. Только воздух зря сотрясать.

– И за что, интересно, я должна извиняться? Я? – Галюсик со звоном бросила вилку.

Лиза встала, чтобы сварить себе кофе, – перед глазами плясали черные мошки, тошнота опять подступила. Она почувствовала, как по шее катится капля пота. Холодного и противного. Лиза насыпала в турку кофе, сахар, налила воду и поставила на плиту. Как Регина десятью минутами раньше, она не понимала, что происходит и почему кофе не варится. Нужно включить. Лиза забыла включить плиту. И вдруг подумала, что ту разбитую Региной чашку можно попытаться склеить. Соседка не так подставляла один фрагмент. Надо наоборот. Другой стороной.

– Что же я такого натворила? Давай, обвиняй мать. Ты же у нас полиция нравов! – Галюсик начала кричать.

– Можно я выпью кофе и поеду? – Лиза все-таки смогла включить плиту. От запаха кофе голова начала кружиться сильнее. Она ухватилась за край столешницы и глубоко вдохнула носом, чтобы сделать выдох ртом, и лихорадочно придумывала предлог, чтобы оказаться в своей бывшей комнате – прилечь на диванчик и хотя бы две минуты полежать, прийти в себя. От одной мысли, что сейчас снова придется садиться за руль, ей становилось совсем нехорошо.