Дорога войны - Валерий Большаков

– Стрижем-бреем, скальпы снимаем! – пропел Чанба, вооружаясь гладием.

Бармалей рванулся, обрушивая тяжелый клинок на Эдика, но тот ловок был – отскочил, пропарывая германцу и куртку, и кожу. Меч Бармалеев развалил столик, сбрасывая посуду, и застрял в точеной подставке. Гефестай не оплошал, подрубил великана из северных лесов.

– Первый клиент обслужен! – выкрикнул абхаз. – Следующий!

Молодые германские воины не устрашились – их охватило лихое бешенство. С криками «Хох! Хох! » они бросились на преторианцев всем скопом.

– Наша очередь, – сказал кентурион, вставая из-за стола.

Тиндарид кивнул, дожевывая грушу из Сигнии, и поднялся. Бросил руки за плечи и выхватил из ножен за спиной оба своих меча – две длинных узких полуспаты испанской ковки.

Роксолан вынул из ножен свой акинак – скифский меч длиною в локоть. Хорошее оружие, хоть и древнее. Само в руку просится.

Искандер скрестил мечи и развел их с вкрадчивым, позванивавшим шорохом. На него налетел батав в распахнутой куртке, открывавшей волосатую грудь, украшенную клыками и когтями медведя, нанизанными на шнурок. Могучую шею, почти скрытую кудлатой бородой, охватывала толстая золотая цепь.

– «Златая цепь на дубе том…» – продекламировал сын Тиндара.

Германец сделал мощный выпад, достаточный, чтобы вышибить дверь. Левый меч Искандера отбил батавский клинок, а правый поразил гастилиария в бок. Батав грузно опустился на пол, с детским изумлением глядя на кровавый фонтанчик, пачкающий штаны.

– Рана, конечно, болезненная, – прокомментировал эллин, бывший хирург и завполиклиникой, – но не смертельная. Жить будешь!

Два батава сцепились с Гефестаем и Эдиком, третий прыгал за их спинами, норовя достать преторианцев через головы друзей. Четвертый, шарахнувшись от Искандера, возник перед Сергием, держа в правой руке меч, а в левой – нож, размерами не уступающий акинаку.

Роксолан отшагнул, подпуская батава поближе. Кровь, разбавленная фалерном, бурлила, требуя предать варвара смерти. Германский меч просвистел в воздухе сверкающей дугой, справа налево, и неторопливые движения Лобанова мгновенно набрали скорость. Он перекинул акинак в левую ладонь и сделал резкий выпад, накалывая батава между ребер. Гастилиарий взревел, отмахивая мечом наискосок, полосуя воздух ножом.

Сергий ударил ногой, перешибая батаву левую руку в запястье. Та изогнулась не поздорову, а нож отлетел к стене. До Роксолана донеслись громкие причитания хозяина таверны, с ужасом наблюдающего за тем, как приходит в негодность его собственность.

– Может, хватит? – спросил Сергий батава.

Тот набычился только – и попер в атаку. Теперь германец стал осторожнее, не делал широких замахов, брал не силой, а умением. Нападал и тут же отскакивал.

Лобанов отступил к накрытому столу и спросил:

– Выпьешь?

Голубые северные глаза выразили озадаченность, но руки продолжали орудовать мечом.

– Ну, не хочешь, как хочешь…

Сергий поймал германский меч в верхнем блоке, задержал и ударил ногой, целясь батаву в брюхо. Германец хэкнул, отлетая к стене.

– А я выпью.

Лобанов подцепил свою чашу и сделал глоток. Это демонстративное пренебрежение к противнику просто взбесило батава. Гастилиарий зарычал и оттолкнулся от стены, взмахивая мечом.

Прихватив с блюда кусочек сальца, Сергий кинул его в рот и тут же согнулся, опускаясь на колено, – батавский клинок прогудел поверху. Роксолан тотчас выпрямился, и акинак вошел германцу в бочину. Можно было довести удар до конца – до сердца, но зачем превращать приличную драку в пошлое мочилово?

– Торопиться надо при поносе, – наставительно сказал Лобанов, – и при ловле блох!

Он выдернул меч и шагнул в сторону, дабы сомлевший батав не повалил его. Сощурившись, Сергий огляделся. Искандер больше не дрался – сидел на скамье, опираясь на оба меча, и наблюдал за Гефестаем. Тот, отобрав клинок у своего противника, вразумлял германца кулаком. А кулачок у кушана был – что твоя гиря.

– Не балуй, – приговаривал Гефестай, охаживая батава то с левой, то с правой. – Так себя хорошие мальчики не ведут! Доходит?

– А твой где? – поинтересовался Сергий у Эдика.

– А мой самый умный! – радостно ответил Чанба. – Сбёг, зараза!

– Он не зараза, – поправил его Искандер, – он только разносчик. И надо говорить не «сбег», а «сбежал».

– Хватит, – сказал Лобанов Гефестаю, – товарищ уже проникся.

– Ага, – согласился сын Ярная, – да я, в принципе, наигрался уже…

Он отпустил «товарища», и тот выстелился на полу, раскидывая немытые конечности.

– Уходим, – решил Сергий, – а то как бы «самый умный» дружков не привел.

Эдик прихватил недопитое вино, Гефестай сгреб недоеденную закуску – и они ушли.

Ресторатор, дрожащий как в ознобе, с тоскою оглядел истекающих кровью батавов, ломаную мебель, битую посуду.

– O, Roma Dea! – простонал он, ломая руки.

А на улице, в исполнении квартета, грянула старинная легионерская песня:

        Прячьте, мамы, дочерей,

        Мы ведем к вам лысого развратника!

Глава третья,

которая лишний раз доказывает, что подслушивать нехорошо

Луций Эльвий проснулся затемно, в часы четвертой стражи. [14 - Время суток у римлян делилось на 24 часа: 12 часов длился день и 12 часов – ночь. И день, и ночь делились на стражи. Четвертая ночная стража – с двух до шести. Надо полагать, Луций пробудился в пятом часу утра. ] Сев на край топчана, он потер ладонями лицо и вздохнул: тяжела жизнь клиента! [15 - Каждый богатый римлянин, как правило, обзаводился клиентами – отпущенниками и свободными, которых он брал на содержание, становясь для них патроном. ]

Помолившись Латеранусу, богу домашнего огня, Змей встал и натянул через голову небеленую желто-коричневую тунику. Подцепив пальцами сандалии, он нагнулся за одеялом, которым укрывался. Это была его тога – овальный кусок сукна длиною десять локтей. Тогу надевали в несколько приемов, и одному в нее не облачиться. Никак. А надо…

Выругавшись, Змей постучал в стену и громко позвал:

– Ма-арк! Иди сюда!

Ворчание и брань соседа, нищего вольноотпущенника-либертина, не донеслись до гладиатора. Но вскоре зашаркали шаги, скрипнула дверь, и хриплый голос пробурчал:

– Ты мне дашь когда-нибудь выспаться? Или нет? Хмурый либертин появился на пороге, зябко кутаясь в ветхий плащ.