Примкнуть штыки! - Сергей Михеенков

Стрельба в оврагах затихла. Пахло дымом и гарью. На обочине и в кювете догорали грузовики. В них что-то лопалось, трещало, но уже вскоре эти звуки прекратились и от машин остались одни сизые остовы, от которых несло горелым металлом и резиной. В кузове одной из машин, на железных прогнувшихся полосах, как на огромной жаровне, лежало обгорелое тело в каске и сапоге, сморщившемся и наполовину развалившемся. Толстый слоёный каблук с сизыми скобками железного подбора дымился. Тело казалось небольшим и походило на опалённого поросёнка. Воронцов почему-то не мог представить, что всего несколько минут назад этот скукожившийся обрубок был живым человеком. Другой ноги у немца не было.

– Во, поджарили германа! – сказал курсант и шевельнул обгорело тело штыком, поддев его за какие-то ослизлы, напитавшиеся чёрной кровью лохмотья.

Ему никто не ответил. Курсанты постояли ещё немного, глядя на тлеющий каблук, на розовый осколок кости, на сизую каску; в ней, как в раскалённом горшке, что-то шипело и из-под козырька вытягивало на волю маслянисто-чёрный дымок. Они потоптались возле убитых немцев и разошлись.

Свою машину курсанты успели потушить. Один из снарядов, выпущенный немецкими артиллеристами, попал прямо в кабину грузовика первой батареи. Водитель и сидевший рядом с ним курсант были убиты наповал. Полуторка загорелась. Сперва занялась расщеплённая фанера кабины, а через мгновение пламя перекинулось и на кузов, где лежали ящики со снарядами. Вспыхнул брезентовый тент. К пылающему грузовику кинулся старший политрук Иванов. Но его едва не сбили с ног бросившиеся врассыпную курсанты.

– Разбегайся! Сейчас рванёт!

– Стой! Ребята! Там снаряды! Без снарядов нам крышка!

Курсанты тут же вернулись, сорвали с горящего грузовика брезент, начали шинелями сбивать пламя. Другие кинулись разгружать ящики. Боеприпасы были спасены.

Старчак дал команду прекратить преследование, собрать своих раненых и перегруппироваться для новой атаки.

Курсанты набили подсумки патронами, рассовали по карманам гранаты. Некоторые щеголяли трофейными автоматами. Разглядывали их, собираясь группками, откидывали металлические рамы прикладов, проверяли исправность короткими очередями по верхушкам берёз.

Раненых собрали возле машин, перевязали и вскоре отправили в Подольск. Раненые стонали. Некоторые плакали. Из курсантов, из солдат, жизнь и существование которых, казалось, были не только подчинены, уставу и приказам командиров, но и защищены и тем и другими, они сразу сделались обыкновенными людьми, ребятами из соседнего отделения или взвода, друзьями, которым не повезло, которым было больно, которых жалели и старались хоть как-то утешить, потому что они умирали от потери крови, от глубоких проникающих ранений и болевого шока. Некоторые не приходили в сознание. Они уже не могли бороться за свою жизнь, и, быть может, души их уже трепетали перед исходом из молодых, но слишком сильно изувеченных тел, чтобы полететь на родину к милым холмам и улицам, к родне, к матери и отцу, к сёстрам и братьям и всем, кто любил этого или того из них и сейчас где-то вдали молился за них. И многие, потерявшие в первом бою своих товарищей, вспоминали в ту минуту медынского старика с георгиевскими крестами, благословлявшего их колонну и каждого из них. Вот почему так спешил старик, так торопливо и неистово клал кресты: каждому из них, каждому, каждому он хотел дать охранение. Каждому. Уж он-то, старый солдат, знал, куда они отправляются и какая участь ждёт их.

– Товарищ старший лейтенант, этих двоих не довезём, – сказал водитель, указывая на курсанта и десантника, лежавших на плащ-палатках под берёзой.

Мамчич подошёл к раненым. И парусина новеньких плащ-палаток, и рыжая трава вокруг были залиты кровью.

– Нет, ты мне всех вывези! Всех доставь в полном порядке! Всех спаси! Это – приказ! Понял?

– Да как же их спасёшь, если… – И водитель безнадёжно махнул рукой.

– Ты это мне брось! Гони! Гони, братец, поскорее. Может, в Медыни врача найдёте. Давай! – И Мамчич кинулся помогать курсантам грузить раненых.

Везде он успевал, повсюду слышался его громкий отрывистый голос, к которому они так привыкли в училище и который здесь, на передовой, казалось, мог спасти их от многих напастей и бед, и даже от пули. Курсанты инстинктивно жались к нему, внимательно слушали каждое его слово, ловили каждый жест и с готовностью кидались исполнять любое его приказание. Теперь он хранил и охранял их. Но, и это тоже понимал каждый, ровно настолько, насколько это возможно в бою командиру хранить своих бойцов. Большего он сделать для них просто не мог. Это он, их ротный, так умело повел взводы в атаку и так правильно организовал окружение и последующее уничтожение немцев, засевших в ручье и карьере.

Везде мелькали полы его длинной шинели. Воронцов заметил, как однажды Мамчич остановился, нагнулся, стал обирать колючки прицепившегося к шинельному сукну репья и вдруг увидел, что его всегда начищенные до зеркального блеска сапоги заляпаны грязью. Он тут же сорвал клок травы и начал счищать с каблуков и подошв налипшую грязь и листву. Но, увидев, что за ним наблюдают курсанты, выругался, распрямился, пнул ногой узкую зелёную пулемётную коробку и приказал:

– Курсант Асанов! Отнесите патроны к машинам! Сдайте старшине!

– Есть сдать патроны старшине!

Теминдар Асанов, [12 - Асанов Теминдар – курсант 6-й роты ППУ. Воевал в составе сводного Передового отряда подольских курсантов на р. Извери. В числе немногих вышел к Ильинскому сектору обороны. Воевал под Ильинском на участке 8-й роты ППУ. Был ранен. Вывезен на санитарной машине в Малоярославец. После войны проживал в г. Гулистане. ] блеснув раскосыми глазами, подхватил коробку и побежал по шоссе. Любой из курсантов знал, что встреча со старшиной, тем более когда являешься к нему не с пустыми руками, обычно увенчивалась сухариком. В кармане пожилого старшины, этого ротного дядьки Павла, который, казалось, всю свою жизнь прожил в казарме, рядом с вечно голодными курсантами, долговязыми огольцами, только-только оторванными от маток-тятек, всегда лежала пара-другая сухарей. И хотя прятать в карманы шинелей недоеденную горбушку хлеба, украдкой изнесённую из столовой, чтобы продлить удовольствие, он им запрещал, боясь, что мыши, учуяв хлебные крошки, посекут дорогое сукно, а значит, попортят государственное имущество, сам всегда ходил с гостинцем в кармане. И никто никогда не видел, чтобы свой сухарик старшина грыз сам. Его и представить-то было невозможно грызущим сухарь. А вот курсанту он вручал свой сухарь как анаграду. И со временем это действительно стало наградой, учреждённой старшиной Шестой роты и вполне почитаемой курсантами.