Жертва первой ошибки - Мария Воронова

Ссора была ужасная, и Ирина тогда впервые почувствовала омерзение оттого, что связала свою жизнь с таким ничтожеством, но быстро загнала это неприятное чувство в подсознание. Ведь самое страшное для женщины – это остаться одной, не правда ли? Ведь то, что у тебя есть муж, видят все, а что он трус и холуй, видишь только ты, поэтому надо, как пел Высоцкий, «стиснуть зубы да терпеть».

К счастью, муж сам ушел, а то она бы до сих пор терпела, и страшно подумать, во что бы превратилась.

Карьера Макарова развивалась стремительно, и вскоре Ирина стала для него совсем мелкой сошкой, но, если изредка приходилось сталкиваться, он всегда улыбался, называл ее по имени и отчеству, будто она и не пыталась никогда ему перечить. Порой ей хотелось думать, что он тогда внял ее доводам и процесс заволокитился до ее декрета по чистой случайности, но из надежных источников она знала, что Макаров высоко взлетел именно потому, что точно знает, кого можно привлекать к ответственности, а кого нет. Например, детки первых лиц могли хулиганить как хотели и спать при этом совершенно спокойно. И расхитителям социалистической собственности выше определенного уровня тоже было особенно не о чем волноваться.

С годами он не расплылся, как многие высокопоставленные чиновники, а наоборот, стал суше, резче, интереснее, а манеры сделались еще тоньше и обходительнее. Про себя Ирина называла его «царедворец». Возможно, он бы принял ее и вник в проблему, все же при всем своем холуйстве Макаров был очень даже не дурак, но Ирина не хотела ни при каких обстоятельствах быть обязанной ему.

– Ах, Гортензия Андреевна, он прислушивается только к сильным мира сего, нам с вами нет смысла даже пытаться.

– Очень хорошо, – сказала учительница, – потому что я бы предпочла не возобновлять общения с этим семейством.

– А что так?

– Злословить не хочу, а хорошего сказать нечего, – отрезала Гортензия Андреевна и принялась яростно вязать свой носок. Спицы угрожающе позвякивали.

Ирина взяла рубашку Егора, к которой уже три дня руки не доходили пришить пуговицу.

Карьера Макарова и правда стартовала с поимки маньяка. Повезло ему, что душегуб объявился именно в городишке, куда Федора Константиновича распределили после университета, иначе сидеть бы ему в той дыре не пересидеть.

Дело тогда было громкое. Все же городок вокруг завода – это не глухая деревня, но и не мегаполис, где всем на все плевать и маньяк может убивать много лет, прежде чем его преступления объединят в серию.

Там люди быстро поняли, что среди них завелся монстр, и стали настойчиво требовать от властей его поимки. После пятого убийства город стоял на пороге волнений, собирались прислать группу из Москвы, но тут молодой следователь Макаров вычислил преступника.

Ирина не помнила подробностей, кроме того, что маньяк, наводивший ужас на весь город, оказался каким-то пропитым алкашом, который не дожил даже до суда. Впрочем, это неудивительно: даже бытовые убийцы в большинстве своем имеют серьезный дефект личности, а уж что творится в душе маньяка, страшно представить. Та самая темная жажда, которая заставляет их совершать преступления, не дает и вписаться в общество.

Когда судили Кирилла, профессор сказал, что у маньяков есть одна общая черта – они ничтожны, и пока это единственное утверждение, с которым можно согласиться и выносить на суд ученого сообщества. Да, в одном случае маньяк занимал высокий пост, но только благодаря тому, что родился в семье крупного руководителя.

Интересно, кстати, позволят ли Вите и Михаилу Семеновичу работать с этим случаем? Было бы неплохо, ведь тут маньяк как раз не расстрелян, а находится на принудительном лечении, и психика его доступна для исследования. Только если его признали невменяемым по блату, то по этому же самому блату могут и запретить проводить с ним научную работу. А вот маньяка, пойманного Макаровым, почему бы не включить? Дело давнее, конечно, но срок хранения не вышел, все бумаги должны лежать в архиве, и история такая жуткая, что люди наверняка живо ее помнят.

Да, хорошо бы расспросить Макарова, ему, наверное, приятно будет вспомнить молодость, но боже мой, как не хочется связываться с ним…

– С другой стороны, – вдруг сказала Гортензия Андреевна, отложив вязание, – если бы люди по деловым вопросам общались только с теми, кто им нравится, человечество до сих пор не вылезло бы из пещер и шкур.

?

Федор любил ездить в Москву ночными поездами. Нравилось засыпать под стук колес в мерно покачивающемся вагоне, нравились стальные подстаканники и темный тягучий чай. Злые языки утверждали, будто проводницы для цвета добавляют соду, чем экономят на заварке, но Федор все равно пил железнодорожный чай и потом с удовольствием ложился на хрустящие, но все равно чуть влажные простыни спального вагона.

Иногда везло с попутчиками, иногда не очень. Если попадалась женщина, то Федор деликатно выходил из купе и подолгу стоял у окна в коридоре, глядя, как болотистый лесок сменяется полем, потом проносится мимо ряд изб, то мрачно-бревенчатых, а то, наоборот, выкрашенных в веселенький голубой цвет, крепких или не очень, но с обязательно покосившимися сенями.

Зимой, а особенно поздней осенью, ночь накрывала землю рано, и в темноте угадывались только очертания домов да горели уютным теплым светом одинокие окошки, а иногда и вовсе ничего не было видно. Зато летом солнце, давно ушедшее за горизонт, долго еще освещало небо чудесным и немного таинственным теплым светом, и видно было далеко, как днем.

Наверное, ему просто нравилось быть пассажиром, хоть на несколько часов выпадать из привычного хода жизни ни на что не влиять и не принимать решений.

Но в этот раз секретарша взяла ему билеты на самолет, несусветная глупость. Аэропорт далеко, приезжать надо заранее, рейс могут задержать или вообще отменить, и в итоге времени потратишь столько же, а нервов в сто раз больше. Федор хотел выругать секретаршу за самоуправство, но сообразил, что лето, пора отпусков, все билеты раскуплены, а к кому обратиться, девчонка еще не знала, вот и взяла на самолет, а теперь расписывает ему удобства авиаперевозок.

В Москве его приняли так хорошо, что стоило потерпеть неудобную дорогу.

Не сказали ничего определенного, но опытный аппаратчик Федор видел, что отношение к нему сильных мира сего неуловимо изменилось. Его приветствовали как своего, представляли руководителям, от которых прежде он удостаивался только милостивого кивка, и принимали в откровенные до интимности беседы. Высокий чин из прокуратуры спросил, как здоровье не просто супруги, а Татьяны Ивановны, и это был красноречивый признак, что скоро его переведут в Москву.

Опустившись в кресло самолета и пристегнув ремень, Федор закрыл глаза и погрузился в мечты о своей будущей московской жизни. Другая должность, другая специфика работы, но он быстро вникнет, об этом волноваться нечего.

Татьяна, ясное дело, поедет с ним. Губы подует, конечно, чтобы он понимал, на какие жертвы ей приходится идти ради семьи. Ну да, должность доцента кафедры истории университета ей в Москве вряд ли предложат, придется искать что попроще, но мужа одного она точно не отпустит. Зато Ленка в Ленинграде останется, что отлично, а то от ее скандалов с матерью дома сделалось совершенно невыносимо. Пусть поживет сама, хлебнет самостоятельности полным ртом, может, начнет что-то проясняться в голове.