Моя борьба. Книга третья. Детство - Карл Уве Кнаусгор

Собаки, лисы и водопроводные трубы представляли конкретную, физическую угрозу, и это хоть как-то удерживало мой страх в известных границах: они либо есть, либо их нет. Но человек без головы и скалящийся скелет принадлежали миру смерти, и их нельзя было так же удержать в границах, они могли оказаться где угодно: в шкафу, если открыть его в темноте, на лестнице, когда ты по ней поднимаешься, в лесу, и даже у тебя под кроватью или, например, в ванной комнате. С этими созданиями из мира мертвых я связывал и свое отражение в оконном стекле. Может, потому, что оно появлялось, только когда на улице становилось темно, но это была ужасная мысль – подумать при виде собственного отражения на черном стекле, что там не я, а уставившийся на меня мертвец.

* * *

К началу школы в водяных, домовых и троллей никто из нас уже не верил, а тех, кто еще верил, мы высмеивали; но вера в привидения и живых мертвецов никуда не делась, возможно, потому, что от нее так просто не отмахнешься, – ведь что ни говори, а покойники существуют, и тут ничего не попишешь. Другие бытовавшие у нас представления из той же многогранной области мифологии были светлее и безобиднее, как, например, то, что радуга своим концом упирается в зарытый клад. Вплоть до первого класса эта вера была у нас так сильна, что однажды мы отправились на его поиски. Как-то в субботу – кажется, в сентябре – с утра на полдня зарядил дождь. Мы играли на дороге у подножия дома, где жил Гейр Хокон, а вернее сказать, в канаве, которая наполнилась водой чуть ли не до краев. Как раз тут над дорогой высилась взорванная скала, и с ее покрытой травой, землей и мхом вершины сочилась и капала вода. Мы гуляли в резиновых сапогах, непромокаемых штанах и куртках ярких цветов, с завязанными под подбородком капюшонами, которые искажали все звуки: собственное дыхание и каждый поворот головы отдавались в ушах громким и отчетливым шуршанием, в то время как все остальные звуки слышались приглушенно и как бы издалека. По ту сторону дороги над деревьями и на вершине нависшей над нами скалы стоял густой туман. Оранжевые крыши по обе стороны спускающейся вниз дороги бледно просвечивали сквозь серую мглу. Над лесом у подножия горы небо висло пухлым мешком, из которого сеялся моросящий дождь, отчего под опушенным капюшоном в ушах стоял утомительный для напряженного слуха шорох.

Мы строили запруду, но песок, который мы сгребали лопатками, все время размывало, и тут, увидав въезжавшую в гору машину Якобсенов, мы тотчас побросали лопатки и помчались к их дому – и добежали одновременно с машиной. В воздухе повисло синеватое облачко выхлопного дыма. С одной стороны вышел худой как жердь Якобсен-отец с недокуренной сигаретой в зубах. Он нагнулся, поднял расположенный под сиденьем рычажок и наклонил спинку, чтобы выпустить из машины сыновей – Гейра Старшего и Трунна. Одновременно с отцом их мама, маленькая и кругленькая, рыжеволосая и белокожая, выпустила со своей стороны дочку Венке.

– Здорово, – сказали мы.

– Здорово, – сказали Гейр и Трунн.

– Куда вы ездили?

– В город.

– Привет, ребята, – сказал отец.

– Здравствуйте, – сказали мы.

– А знаете, как будет по-немецки «семьсот семьдесят семь»? Зибенхундерт зибен унд зибцих, – сказал он сиплым голосом. – Ха-ха-ха!

Мы тоже засмеялись. Его смех перешел в кашель.

– Вот так-то, – сказал он, прокашлявшись, вставил ключ в дверцу машины и повернул. Губы и один глаз у него все время подергивались.

– А вы куда теперь? – спросил Трунн.

– Не знаю, – сказал я.

– Можно я с вами?

– Давай, если хочешь.

Трунн был наш с Гейром одногодок, но ростом гораздо меньше. У него были круглые, как пуговицы, глаза, нижняя губа толстая и красная, носик маленький. Это кукольное личико венчали светлые волнистые волосы. Брат был на него совсем не похож: глаза узкие, хитроватые, улыбка часто насмешливая, волосы гладкие, темно-русые, веснушчатая переносица. Но роста и он был маленького.

– Надень дождевик, – велела мать.

– Я сейчас, только дождевик надену, – сказал Трунн и убежал в дом.

Мы молча стояли, свесив руки, как два пингвина, и ждали, когда он выйдет. Дождь перестал. Под порывами легкого ветра в садах ниже по склону закачались макушки высоких тонких сосен. С горы, стекая в канаву, бежал ручей, унося с собой кучками лежавшие на земле сосновые иголки, похожие на желтые буквы V или на мелкие рыбьи кости.

Тучи у нас за спиной разошлись, образовав просвет. Местность вокруг, со всеми ее крышами, полянами, группами деревьев, холмами и обрывистыми склонами, озарилась внезапным сиянием. Над пустошью выше нашего дома, которую мы просто называли горой, раскинулась радуга.

– Глядите, – сказал я. – Радуга!

– Ого! – сказал Гейр.

Наверху Трунн закрыл за собой дверь. Побежал к нам.

– На горе стоит радуга! – сказал Гейр.

– Пошли искать клад? – предложил я.

– Пошли! – сказал Трунн.

Мы побежали вниз. Во дворе Карлсенов стояла Анна Лена, младшая сестренка Кента Арне, и смотрела, как мы бежим. Ее помочи были застегнуты на протянутой веревке, чтобы не вздумала убежать. Красный автомобиль ее матери стоял перед домом. А на стене светился зажженный фонарь. Добежав до дома Густавсенов, Трунн сбавил скорость.

– Лейф Туре тоже захочет пойти с нами, – сказал он.

– По-моему, его нет дома, – сказал я.

– Спросим на всякий случай, – сказал Трунн и, пройдя между двумя каменными столбами без ворот, над которыми часто потешался мой папа, ступил на подъездную дорожку. Сверху на каждом из столбов красовался полый металлический шар, пронзенный стрелой, это устройство покоилось на плечах голого сгорбленного мужчины. Это были солнечные часы, над ними мой папа тоже смеялся: двое-то их зачем?

– Лейф Туре! – позвал Трунн. – Гулять пойдешь?

Он посмотрел на нас. И мы все втроем дружно крикнули:

– Лейф Туре! Гулять пойдешь?

Прошло несколько секунд. Затем отворилось кухонное окно, и в нем показалась его мама:

– Сейчас выйдет. Вот только комбинезон наденет. Так что хватит кричать.