Империя ангелов - Бернар Вербер

Она никогда не охотилась, никогда не дралась, даже за дверь квартиры никогда не высовывалась. Знай себе сидит в тепле, уставившись на экран. У нее есть излюбленные телепередачи, особенный интерес она проявляет к игровым программам, участникам которых задают вопросы, вроде «какая столица у Кот-д’Ивуара? ».

Кошка обожает, когда человек ошибается или не добирает самую малость до джекпота. Огорчение людей укрепляет ее в удобной мысли, что лучше быть кошкой.

Ее доверие к хозяевам беспредельно. Нет, это что-то более сильное, она считает их не хозяевами, а… своими подданными. Невероятно! Это животное воображает, что миром правят кошки, что это они помыкают двуногими созданиями, обеспечивающими им беспечную жизнь.

«Пошевеливайся, спаси маленького человечка! » – понукаю ее я.

Но она и ухом не ведет.

«Я слишком занята, – отвечает наглое животное. – Не видишь, я смотрю телевизор? »

Я еще глубже впиваюсь в мозг Моны Лизы.

«Если ты не встанешь, мальчуган погибнет».

Она как ни в чем не бывало продолжает себя вылизывать.

«Мне все равно. Они сделают еще. Если на то пошло, этакая куча детей в доме – явный перебор. Шум, беготня! Обязательно начинают делать нам больно, дергая за усы. Терпеть не могу маленьких человечков».

Как принудить зажравшуюся тварь спасти ребенка?

«Послушай, кошка, если ты немедленно не бросишься спасать Жака, я напущу на телевизионную антенну паразитов».

Не знаю, способен я это сделать или нет, главное, что она мне верит. Вижу, она охвачена сомнениями, читаю в ее сознании воспоминания о помехах на экране, вызванных грозой, о «снеге» вместо изображения. Хуже того, ей доводилось переживать поломки в телецентре и даже забастовки телевизионщиков.

Гляди-ка! Привет, киска. Впервые ты решила об меня потереться. Какая ты ласковая, как приятно гладить тебя по шерстке! Лучше поиграть с тобой, чем с этой штуковиной там, на плите.

36. Венера, 2 года

Вчера я долго стояла перед зеркалом и гримасничала. Меня не портят даже гримасы, я все равно себе нравлюсь.

Родители надели на меня непромокаемые трусики из розового атласа и сказали, что в них я могу «писать» и «какать». Не знаю, о чем они. В ответ на мое недоумение мама показывает, что к чему. Я рассматриваю желтую жидкость, нюхаю, морщусь от отвращения. Непонятно, как такое красивое тело, как мое, умудряется выделять такую дурно пахнущую жидкость. Я очень сержусь: это несправедливо! И вообще, щеголять в подгузниках унизительно!

Видимо, писают и какают все люди без исключения. Так, по крайней мере, утверждают мама с папой, но я им не верю. Наверняка эта клевета распространяется не на всех.

У меня болит голова.

У меня часто бывают головные боли.

Случилось что-то важное – я забыла что. И пока не вспомню, голова будет болеть.

37. Игорь, 2 года

Мама хочет меня убить.

Вчера она заперла меня в комнате с широко открытым окном. От ледяного ветра я продрог до костей, но нет худа без добра: у меня развилась устойчивость к холоду. Я выдержал. А куда деваться, когда нет выбора? Знаю, если я заболею, она не станет меня лечить.

«Я тебя не боюсь, мамочка. Я все еще жив. Если ты не наберешься смелости и попросту не пырнешь меня ножом в живот, то, не обессудь, буду жить дальше».

Она меня не слушает. Лежит в постели и посасывает водку.

38. Изумрудные ворота

Мы с Раулем ищем другой путь в мир Семерок. Летим на восток, там возносимся к горной вершине, пытаемся через нее перемахнуть, но утыкаемся в невидимую преграду.

– Что я тебе говорил? Мир ангелов – тюрьма тюрьмой, – угрюмо цедит Рауль.

Перед нами как бы невзначай возникает Эдмонд Уэллс.

– Что это вы тут затеваете? – осведомляется он с усмешкой.

– Довольно с нас этой работенки. Наша задача неосуществима, – выпаливает Рауль, с вызовом уперев руки в боки.

Эдмонд Уэллс понимает, что дела плохи.

– Что об этом думаешь ты, Мишель?

Рауль опережает меня с ответом:

– Наши яйца проклевываются уже сваренными. Нам подсунули беспокойного неуклюжего Жака, поверхностную Венеру, склонную к нарциссизму, и Игоря, которого норовит прикончить родная мать. Те еще подарочки!

Эдмонд Уэллс на моего друга даже не смотрит.

– Я обращаюсь к Мишелю. Что об этом думаешь ты, Мишель?

Я не знаю, что ответить. Мой наставник напирает:

– Ты ведь не испытываешь ностальгии по жизни смертного человека?

Я оказался между двух огней. Эдмонд Уэллс обводит широким жестом горизонт.

– Ты страдал. Тебе было страшно. Ты болел. Теперь ты – чистый дух. Ты свободен от бренной плоти.

Говоря это, он прожигает меня взглядом.

Рауль пренебрежительно пожимает плечами:

– Мы полностью утратили осязание. Толком сесть и то больше не можем.

Он демонстрирует, как это происходит: падает, как бы пролетая сквозь несуществующее кресло.

– Зато мы больше не стареем, – напоминает Эдмонд Уэллс.

– Мы не замечаем течения времени, – спешит возразить ему Рауль. – Нет больше ни секунд, ни минут, ни часов. Ни ночей, ни дней. Времен года и тех нет.

– Мы вечны.

– Зато у нас больше нет дней рождения!

Обмен доводами ускоряется:

– Мы не ведаем страданий…

– Мы вообще больше ничего не чувствуем.

– Мы общаемся духовно.

– Мы больше не слушаем музыку.

Эдмонд Уэллс не собирается уступать:

– Мы носимся на головокружительных скоростях!

– Но при этом перестали чувствовать на наших лицах ласку ветра.

– Мы непрерывно бодрствуем.

– Зато нам больше не снятся сны!

Мой наставник все еще не прочь переспорить моего друга, но тот тоже не лыком шит:

– Больше никаких удовольствий, никакого секса.

– Зато мы не испытываем боли! – начинает повторяться Эдмонд Уэллс. – В нашем распоряжении доступ к любым знаниям.

– А книги? Нету! В рае даже библиотеки нет…

Этот довод задевает моего наставника за живое.