Долгий путь домой - Луиза Пенни

На стенах висели этюды к тщательно проработанным, блестяще выписанным творениям Питера. В начале своей карьеры Питер обнаружил, что если взять простой предмет и увеличить его, то он приобретает абстрактный вид.

Именно такие вещи он и писал. Ему нравился сам факт того, что нечто привычное, даже натуральное, вроде веточки или листика, может при пристальном рассмотрении выглядеть абстрактным и неестественным.

Поначалу все шло прекрасно. Его работы, свежие и новые, ворвались в мир искусства, словно смерч. Но минуло десять, двадцать лет, а творения Морроу, по существу, повторялись снова и снова…

Гамаш осмотрел полотна Питера. Они производили сильное впечатление. При первом взгляде. А потом оно блекло. И наконец становилось понятно, что это образцы выдающегося ремесленничества. Питера Морроу нельзя было перепутать с другим художником, вы распознавали его стиль за милю. Восхищались минуту, а потом шли дальше. Его картины обладали притягательностью, может, даже несли послание, но не имели души.

Хотя на стенах мастерской Питера висели работы, помещение казалось холодным и пустым.

Разглядывая эти холсты, Гамаш понял, что перед его глазами все еще стоит картина Клары. Сам образ картины немного потускнел, но впечатление оставалось сильным.

И ведь «Три грации» даже не были лучшим творением Клары. Ее последующие работы лишь обретали большую силу и глубину. Во всем, что они пробуждали.

А работы Питера? Они не вызывали у Гамаша никаких чувств.

Карьера художника Морроу так или иначе сходила на нет, независимо от того, что случилось с Кларой. Но на фоне ее неожиданного и стремительного восхождения его закат стал тем очевиднее.

Зато с каждым днем росла и расцветала его зависть.

Выйдя следом за Кларой из мастерской, Гамаш обнаружил, что его злость по отношению к Питеру сменилась чувством, похожим на жалость. У бедняги не было ни единого шанса.

– Когда вы поняли, что все кончено? – спросил он.

– Вы говорите о нашем браке? – Клара задумалась. – Вероятно, мне стало все ясно за некоторое время до того, как я приняла решение. Такие вещи вызревают где-то внутри. Но у меня не было уверенности. Казалось невероятным, чтобы Питер чувствовал подавленность из-за моего успеха. Да и время настало какое-то суматошное, столько всего происходило. А Питер всегда протягивал руку помощи.

– Когда тебя преследовали неудачи, – тихо добавила Мирна.

Они вернулись в кухню. Здесь на стенах не висели картины, зато окна выполняли роль произведения искусства: пейзаж Трех Сосен с одной стороны и сад – с другой.

Судя по виду Клары, она собиралась возразить Мирне, но потом передумала:

– Забавно, я так привыкла защищать Питера, что даже сейчас готова это делать. Но ты права. Он никогда не понимал моего искусства. Он мирился с ним. А вот с моим успехом не сумел смириться.

– Наверное, это было больно, – заметил Бовуар.

– Это меня убивало.

– Нет, я имею в виду – для Питера, – уточнил Бовуар.

Клара внимательно взглянула на него:

– Пожалуй.

Она знала, что ему знакомо такое чувство. Пойти против людей, которых ты любишь. Видеть в союзниках угрозу, а в друзьях – врагов. Чувствовать, как ненависть съедает тебя. Пожирает изнутри.

– Вы говорили с ним об этом? – спросил Гамаш.

– Я пыталась, но он всегда все отрицал. Утверждал, что я закомплексована, слишком чувствительна. И я ему верила. – Она покачала головой. – Но потом его чувства стали настолько очевидны, что даже я не смогла больше закрывать глаза на такое отношение.

– И когда это случилось? – поинтересовался Гамаш.

– Я думаю, вы знаете. Вы при этом присутствовали. В прошлом году, когда у меня была персональная выставка в Музее современного искусства в Монреале.

Вершина ее карьеры. То, о чем мечтает любой художник. И внешне Питер радовался за жену, сопровождал ее на вернисаже. С улыбкой на красивом лице. И камнем в сердце.

Гамаш знал: именно это зачастую и становится концом. Не улыбка и даже не камень, а трещина между людьми.

– Давайте-ка подышим свежим воздухом, – сказала Мирна, открывая дверь в сад.

Несколько минут спустя она присоединилась к остальным, прихватив из кухни блюдо с сэндвичами и кувшин холодного чая.

Они уселись в тени кленов на четыре адирондакских кресла, которые неожиданно напомнили Гамашу метки на компасе, указывающие на части света.

Гамаш выбрал сэндвич и откинулся на спинку кресла.

– Вы попросили Питера уйти вскоре после вашей персональной выставки, – вернулся он к разговору.

– После ссоры, которая длилась весь день и всю ночь, – вздохнула Клара. – Я была совершенно вымотана и наконец уснула. Часа в три ночи. Когда я проснулась, Питера рядом не было.

Бовуар мгновенно проглотил сэндвич с паштетом и чатни и подал голос:

– Он ушел?

Стенки стакана с охлажденным чаем, поставленного на широкий подлокотник, запотели.

– Нет. Он сидел на полу в спальне, прислонившись к стене и подтянув колени к подбородку. И смотрел перед собой. Я подумала, что у него нервный срыв.

– Так оно и было? – спросила Мирна.

– Пожалуй. Возможно, даже что-то большее, чем срыв. Посреди ночи он вдруг пришел к выводу, что никогда не завидовал моему искусству.

Мирна фыркнула в стакан, отчего чай брызнул ей на нос.

– Да, – сказала Клара. – Я ему тоже не поверила. После этого мы опять поругались.

Казалось, ей невыносимо даже говорить о случившемся.

Гамаш внимательно слушал ее.

– Если он не завидовал вашему искусству, то как он объяснял проблему?

– Я сама – вот в чем была проблема, – ответила Клара. – Он завидовал мне. Не тому, что на своих картинах я изображала дружбу, любовь и надежду, а тому, что я все это чувствовала.

– А он – нет, – заметила Мирна.

Клара кивнула:

– Он понял в ту ночь, что всю жизнь притворялся, а внутри у него ничего нет. Пустота. Вот почему его живопись лишена содержания.

– Потому что он сам таков, – завершил Гамаш.

В маленьком кружке воцарилось молчание. Вокруг роз и высоких наперстянок жужжали пчелы. Мухи пытались утащить хлебные крошки с пустых тарелок. Неподалеку журчала речушка Белла-Белла.