Неслужебный роман - Евгения Кретова

Классный мужик. Преподавал у меня на курсах.

– А Павлов где?

Пашка вытаращил глаза:

– Мать, да ты вообще из обоймы выпала! Павлов уже месяц как при ООН!

Впервые за этот вечер я посмотрела на него в упор.

– То есть ты всерьез намереваешься занять кресло ДимДимыча? – это было институтское прозвище профессора Павлова. Столбов покраснел от удовольствия. Отчего бледная до синевы кожа покрылась пятнами.

Господи! А ведь я же по нему с ума сходила! Каких-то шесть лет назад! Неужели такой дурой была?

Пашка уже вещал о своей важной роли в Департаменте. Что без его визы ни один вопрос не решается. Со всем вниманием его слушала только тетя Света. Мама с Наташкой тревожно на меня поглядывали. Женька усиленно сопела рядом. Папа мрачно молчал, на его тарелке остывал небольшой кусок шашлыка, который он так и не съел.

4

Я едва дождалась окончания ужина, схватила стопку тарелок и умчалась их мыть на кухню.

Вода успокаивала. Хотя мне казалось, что от соприкосновения с ней от рук пойдет пар – так все кипело внутри.

Я наклонилась, умыв горячее лицо. Кажется, щеки даже припухли. Из головы не выходила самодовольная физиономия Столбова, длинные тощие руки, нескладная шея.

И, черт возьми, что он здесь делает? Какого беса приперся, да еще и с тетушкой в виде тяжелой артиллерии? Я только сейчас с ужасом поняла, что ни он, ни тетя Света особо никуда не торопятся, и есть риск, что они останутся на ночь!

– Это уж дудки! – вырвалось у меня. Хотя от меня ничего не зависит, без меня все решили.

– Лид, ты здесь? – через коридор прошуршали мамины шаги. – Ты чего в темноте?

Точно, я даже свет забыла включить.

– Не надо, мам, – торопливо сказала я. Мамина рука повисла в воздухе в сантиметре от выключателя.

Она подошла ко мне, обняла за плечи, прижалась лбом к моей прямой как палка спине.

– Лидок, так нельзя.

– Что именно нельзя?

Мама вздохнула:

– Столько лет прошло. Люди ведь меняются.

– С чего бы это Столбову меняться? Какие такие катаклизмы в его судьбе произошли, чтобы он стал другим?

– Почему именно катаклизмы? Ты опять все драматизируешь, дочь. Люди просто умнеют. Это им свойственно, понимаешь? А ты Паше даже шанса не даешь.

Я постаралась ровнее дышать. Ему, значит, надо еще и шанс дать.

– То есть ты на его стороне?

Мама потерлась лбом о мою спину:

– Глупая. Я всегда за тебя. Просто, иногда надо посмотреть на ситуацию со стороны, чтобы увидеть главное. Я могу. А ты, видимо, нет. И это мне еще раз подсказывает, что я права: у тебя что-то осталось к нему, к Паше. И это должно либо снова вас сблизить, либо перегореть в пепел. Понимаешь?

Она отстранилась от меня, шумно чмокнув в шею.

– За плечами не должно оставаться незавершенных дел. А это, видимо, не завершено, – отозвалась она уже на выходе из кухни. И голос ее растворялся в сгущающихся сумерках.

– Мам, а если всё еще больно?

Она помолчала. Тихо выдохнула.

– Тем более.

Мгновение, и скрипнула входная дверь, впустив внутрь тихий ручеек беседы, доносившейся из беседки и тонкий запах костра.

Вдоль дома мелькнула сутулая тень, и через мгновение раздался тихий стук по стеклу:

– Лид, ты здесь?

Пашка. Быстро вытерла лицо полотенцем, уже на ходу приглаживая волосы и выскользнула во двор.

– Чего барабанишь? – бросила я в темноту. Пашка выплыл из-за угла дома на мой голос.

– Тебя ищу, естессно, – я вздрогнула. «Естессно» – любимое Пашкино выражение. Когда-то меня забавило. А сейчас?

– Зачем?

Пашка приобнял меня за плечи, увлекая дальше от беседки с ее неторопливым разговором.

– Пойдем, пройдемся, что ль.

Я пошла.

Мы пересекли укрытый синевой двор и вышли за ворота. Ноги утопали в мягком, сыром песке, не просохшем еще за день. Звуки путались в ветвях, любопытно прислушиваясь к нашим неторопливым шагам. А редкие фонари подслеповато подглядывали за нами.

Мы миновали нашу улицу. По скользкой, покрытой вечерней росой, траве вышли к ручью. Я поежилась: то ли от нервов, то ли от прохладной сырости, тянувшейся с медленным течением.

Пашка понял это по-своему. Снял джемпер, протянул мне, пытаясь заботливо укутать. Привлек меня к себе, плотнее прижимая.

Его руки. Я уже забыла, какие у него руки.

Он ведь очень высокий, Пашка. Высокий и худой как жердь. И руки у него длинные и жесткие.

Когда-то я их называла волевыми.

Я выставила вперед локти, не позволив себя обнять. Он немного обмяк, чуть отстранился. И плотнее запахнул на мне свой джемпер.

– Замерзнешь, – голос с хрипотцой, когда-то сводивший меня с ума.

– Не дождешься.

Я отошла ближе к ручью. Ежедневные дожди почти превратили его в полноценную речку. Еще чуть-чуть – и можно купаться. Пашка встал рядом.

– Ты зачем приехал?

– Соскучился?

Я вздернула бровь:

– Это ты у меня спрашиваешь?

– Просто не знаю, какой ответ тебя устроит.

Я подняла с земли пару камней, бросила в воду:

– Меня устроит правда. Так зачем?

Пашка молчал. Тоже наклонился, взял несколько камней, запустил в струящийся поток. Кашлянул:

– Ты вообще как живешь? – в желтом свете уличного фонаря он был похож на птицу.

Я скрестила руки на груди:

– То есть ты появился через шесть лет для того, чтобы поинтересоваться как я живу? Так? Нормально живу. Об этом мог бы спросить и у свой тетки. Не пришлось бы вечер убивать, тащиться в такую даль.

Его руки скользнули по моей талии, обвивая ее. Рывок – и он уже прижимает к себе мою голову, нежно гладит шею. Горячее дыхание в ухо:

– Брось, Лид. Я скучал без тебя.

В голове шумело. Сильные, волевые руки. Знакомый, въевшийся в подкорку аромат. Ноги подкосились. Он подхватил, еще крепче прижимая к себе.