Дети Белой Богини - Наталья Андреева

Завьялов понимал, что в этом нет их вины. Сам он к деньгам стал равнодушен. И к неприязни окружающих тоже.

По ночам, мучаясь бессонницей, он пытался разобраться в случившемся и приходил всегда к одному и тому же. «Господи, прости их, – произносил мысленно, глядя за окно, в темноту. (С тех пор, как побывал по ту стороны жизни, стал тайно верить в Бога. ) – Господи, прости! Ибо они как дети. И как детям, им хочется конфет. А достается только черный хлеб и слезы. Слезы…»

Так было и в ту ночь: он мучился бессонницей, а утром встал, доехал на автобусе до центра и в городском универмаге купил краски.

День третий

Его рисунки Маше не понравились. Поначалу она обрадовалась, что муж бросил хандрить и с упоением предался новому увлечению. Но однажды, увидев одну из акварелей, невольно вздрогнула:

– Саша, что это?

– Темнота, – коротко пояснил он.

– Темнота? – удивленно переспросила жена.

Да, черного цвета на альбомном листе хватало. Но фон был весь испещрен какими-то точками, черточками и кружками. Она смотрела и не могла понять. Так и сказала растерянно:

– Я не понимаю… Ребенок нарисовал бы лучше.

– Чего тут не понять? – разозлился он. – Это моя мечта! Дай сюда! – И вырвал рисунок из ее рук.

Мечтал он теперь только о сне. И рисовал сны. Те, которых не было. Долго гулял, пытаясь устать настолько, чтобы вечером упасть замертво и провалиться в забытье. Падал, но не проваливался. Но сдаваться не собирался. Когда-нибудь это должно было кончиться.

Бродя по улицам, Завьялов приглядывался к людям, заходил без особой нужды в магазины, кафе, на почту, в Сбербанк и впитывал все как губка. Учился читать по губам, что говорят, но наряду с этим научился слышать не только слова, но и мысли. Оказывается, люди думали не то, что говорили, и движения губ их выдавали.

У человека, утратившего хотя бы наполовину одно из пяти чувств, взамен развивается интуиция. Тот, кто не может слышать или видеть, невольно пытается угадать. И временами он более близок к истине, чем тот, кто обладает слухом и зрением идеальным.

Во время одной из прогулок он увидел красивую машину. Такая была у Германа. Серебристая иномарка, формами напоминающая хищную рыбу со спойлером вместо хвоста. Попав на сушу, она не задыхалась, напротив, нахально грелась на солнце, подставляя дневному светилу гладкие бока, и ему до смерти захотелось разбить ее и выпотрошить. Герману должно быть от этого больно.

Он прошел мимо, но мысль о машине не давала покоя. Хотел закурить, но вспомнил, что дал слово жене. Дома все ходил взад-вперед, нервничал. Собиравшаяся на дежурство Маша сказала взволнованно:

– Саша, да на тебе лица нет! Что случилось?

– Ничего. – Он скрипнул зубами.

– Нет, так дело не пойдет. Выпей лекарство, увидишь, тебе сразу станет лучше. Один раз. Ради меня.

– Ну хорошо, – согласился он и послушно проглотил две таблетки снотворного.

Маша ушла на работу успокоенная, уверенная в том, что ночью муж не будет страдать. Он действительно спал. Но спал беспокойно. А утром первым делом взял папку с ватманом, достал чистый лист и начал рисовать.

На этот раз темнота подарила образ. Искореженная машина с разбитым лобовым стеклом жалобно смотрела на него выбитым оком правой передней фары. Огромная рыбина словно попала в схватку с другой такой же хищницей и потерпела сокрушительно поражение. Он ведь так этого хотел! Подумал вдруг – что будет, если Маша увидит рисунок. Его фантазии перешли границы дозволенного. Спустившись вниз, он отошел подальше от дома и, скомкав акварель, выбросил ее в мусорный контейнер. Вздохнул с облегчением – ну, вот и все. И запретил себе об этом думать.

Но однажды, совершая свою обычную прогулку, решил вдруг, что напрасно избегает той улицы, на которой видел серебристую иномарку. Боль прошла, насолить Герману уже не хотелось. Он теперь то любил его, то ненавидел. Был день, когда восхищался ловкостью друга, был день, когда готов был того убить.

Сегодня ярко светило солнце, сентябрь подходил к концу, и все понимали, что после вспышки тепла наступят долгие сумерки осенних холодов. Все спешили насладиться хорошей погодой, пока не зарядили дожди. Он шел по улице и улыбался. Ненависть – это сумерки, а солнечный свет рождает любовь. Круглый год в городе N гуляли ветра, невольно вызывая в людях тревогу, сегодня же было безветренно и тихо. Совсем как в ту ночь, когда стояли на крыльце с Германом.

И тут он увидел машину. Ту самую машину, которая недавно сияла и радовала глаз. Теперь машина была разбита. На лобовом стекле – дыра, от которой паутиной расходились трещины, фары выбиты. Точь-в-точь, как на его рисунке. Он замер, не в силах отвести взгляд. Объяснение было только одно: кто-то нашел его рисунок. И воплотил жестокие фантазии в реальность.

Сидевшие на лавочке женщины вдруг оборвали беседу. Догадался, что из-за него. Пришлось подойти поздороваться.

– Ничего, если я посижу здесь и покурю? – спросил, доставая из кармана пачку «ЛМ», купленную тайком от жены.

– Чего ж, сидите, – переглянулись они.

Его, родившегося и выросшего на Фабрике, здесь знали все. Представляться было не надо. Женщины заговорили о здоровье, потом перекинулись на местную милицию. Он понял, что в этом подъезде живет любовница сотрудника ГАИ. Одного из больших начальников. И что по ночам тот оставлял машину у дома, нисколько не опасаясь. Ведь все в городе знали, чья это машина. Покуситься на нее мог разве что сумасшедший.

– Той ночью-то как сигнализация завоет! – пожаловалась одна из женщин. – В трусах из дома выскочил! Сама видала. Да куда там! Пока с пятого этажа спустился, тот-то уже убежал.

– Быстро он ее, – счастливым голосом сказала ее собеседница.

– Ломом раздолбал. За пять минут. Ломик-то здесь же и валялся.

– Ругался, небось, начальник?

– У-у-у! Матерился, страсть! А Верка-то как рыдала! Она ведь его сколь времени заманивала! С женой хотела развести. Почитай с неделю уж у ней ночевал. Но теперь – все. Как отрезало. По бабе бы так не убивался, как по машине.

– Что баба, – вздохнула женщина, – сегодня одна, завтра другая.