Летняя коллекция детектива - Татьяна Устинова

Гриша первым перелез внутрь и ловко снял её с корявой ступеньки. Маруся бухнулась прямо на него.

Здесь так сильно пахло травой, что немного закружилась голова. Сена было много, почти под двускатную крышу, в середине оно казалось немного утоптано, как будто берлога или пещерка. Маруся сюда к нему и не заглядывала никогда! .. Берлога или пещерка была застлана байковыми солдатскими одеялами, а сверху на них наброшены простыни и несколько ситцевых подушек. И ещё какая-то перина, видимо, накрываться.

Маруся упала прямо в середину берлоги на Гришу, тут же попыталась сесть и стала поправлять волосы. Он лежал, не делая никаких движений.

Маруся поправила волосы, немного посидела, независимо оглядываясь по сторонам, – кругом было сено, за распахнутой дверью серело предутреннее холодное небо, и луна уже почти совсем завалилась за лес, – а потом легла рядом с ним и пристроила голову ему на плечо.

У него сильно бухало сердце, так сильно, что грудная клетка вздрагивала, и Марусе было неудобно лежать.

Лежали они довольно долго, потом она всё же кое-как повернулась к нему. Ещё немного полежала, а потом поцеловала в подбородок.

– Маруська, ты совсем дурочка, – сказал Гриша. – Почему я раньше не догадался, что ты такая дурочка? ..

– Я просто не знаю, как правильно, – призналась Маруся. – Что нужно делать, чтобы всё было правильно?

– Обними меня.

Маруся его обняла.

– И больше ничего не делай. Вот совсем ничего!

У него был такой голос, что она отстранилась, чтобы посмотреть, не смеётся ли он над ней. Но он не смеялся. В предутренних сумерках выражение его лица определить было трудно.

Они опять лежали довольно долго, а потом Гриша сказал сердито:

– Всё, я больше не могу.

И как-то… напал на неё. Он навалился на неё всем телом, придавил ноги, захватил обе её руки одной своей ручищей, а другой стал гладить её, трогать, прижимать.

Поначалу Маруся уговаривала себя, что так и надо, как раз сейчас всё происходит в соответствии с описанием из романов. Немного неудобно и, главное, ужасно стыдно, потому что его руки были там, где им уж точно быть не полагалось, и он трогал её так, как никто и никогда не трогал. Но Маруся знала, что так нужно, что в этом суть.

Поначалу она просто старалась не вырываться и не отпихивать его, и у неё получалось, потому что она то и дело напоминала себе, что «так правильно», и была в страшном напряжении, и вскоре – а может, и не вскоре! – от напряжения очень устала.

Она устала и перестала думать о правильности и неправильности, и об описаниях в романах перестала думать, и о том, насколько всё это красиво выглядит – ведь непременно должно быть красиво! .. А потом и о красоте позабыла.

Можно ничего не изображать, никого из себя не строить, ничему не соответствовать, ведь рядом Гриша, её Гриша, вместе с которым они когда-то прыгали на тигра Ваську! ..

Марусе стало весело и как будто щекотно внутри.

Она кое-как освободилась от его хватки, вцепилась ему в волосы, откинула голову назад и стала целовать его шею, выпирающие ключицы, потом грудь и живот, и тут уж он вцепился в неё и подтащил повыше. Маруся засмеялась – ведь это уже была игра, играть в которую было весело и немного опасно.

Его ноги казались очень тяжёлыми – они же с ним были сделаны из разных материалов, – и она трогала и гладила его ноги, удивляясь, что они такие твёрдые, она раньше никакого внимания не обращала на его ноги! .. Потом Маруся сообразила, что на них обоих не осталось никакой одежды, куда-то подевались его трусы и её рубашонка, и это тоже было приятно – всё тело у неё дышало и двигалось, как будто зажило какой-то новой жизнью. Она вытянула вверх собственную руку и не узнала её, это была какая-то новая рука! Гриша её перехватил и положил на себя, Маруся продолжила свои изыскания, и чем дальше, тем больше ей нравилось его трогать, это казалось так естественно – трогать его там, где уж точно трогать не полагалось! ..

Какая-то утренняя птаха пискнула под крышей сердито, когда Гриша прижал Марусю изо всех сил, перекатился и оказался сверху.

Маруся захлебнулась, тоже пискнула, и он сказал, глядя ей в глаза:

– Держись.

Она схватилась за него – чтобы держаться, – уже нельзя было ни бояться, ни размышлять, ни наблюдать со стороны.

Она с силой выдохнула, стиснула его руками и ногами, зажмурилась изо всех сил, и нечто странное, почти болезненное, очень далёкое от наслаждения или удовольствия, стало нарастать, раскрываться, и опять вокруг образовалась чёрная дыра без единого проблеска света и движения материи, только теперь она была заполнена этим новым и болезненным, требовавшим какого-то выхода, немедленного и решающего.

Маруся застонала, заметалась, ища выхода, но выход вдруг нашёлся сам. Что-то случилось во Вселенной, она куда-то сдвинулась, качнулась из стороны в сторону, замерла и обрушилась на Марусю. И опять в этом не было ничего похожего на наслаждение или удовольствие, больше на разрушение, болезненное, но отчего-то необходимое, словно в старой Вселенной невозможно было больше жить ни секунды.

И это болезненное разрушение было долгим и трудным, а когда оно закончилось, когда всё разрушилось до конца, Маруся поняла, что вместе со Вселенной разрушилась и она сама, прежняя.

Рядом с ней кто-то тяжело дышал, как будто всхлипывал, и не сразу стало понятно, что дышит и всхлипывает она сама.

Гриша откуда-то издалека нашарил её руку, и они долго лежали, сцепившись вялыми пальцами и не говоря ни слова.

Потом Маруся что-то сказала, а он что-то ответил. И они опять замолчали.

Вдруг Маруся спохватилась:

– Ты что-то сказал?

Он поднял голову и посмотрел на неё:

– Ничего.

Птаха возилась под крышей, попискивала, и полоска неба в дверном проёме наливалась голубым утренним светом.

– А где луна? – спросила Маруся.

Гриша в сене пожал плечами. Луна его не интересовала.