Их повели налево - Моника Хессе

– А вы знаете, в каком из домиков он живет?

– Моя семья жила в Польше. Нас с Абеком разлучили в Биркенау в самом начале, и я слышала, что оттуда узников отправили в Дахау, а затем некоторые из них были привезены сюда.

– Значит, вы не знаете, в каком домике он живет. И вообще, вы уверены в том, что он здесь, у нас? – она говорит прямо и сухо, и я невольно начинаю чувствовать себя дурой.

– Нет, не уверена. Но думаю, что он все-таки здесь. Я слышала, что узников Дахау привезли сюда.

– Некоторых из них.

– Поэтому-то сюда приехала и я. Меня зовут Зофья Ледерман. А имя моего брата Абек Ледерман. Сейчас ему должно быть двенадцать лет, но мы велели ему говорить, что он старше. Возможно, он говорит, что ему пятнадцать, и…

– Этот лагерь предназначен только для взрослых, – перебивает меня фрау Йост. – Мне очень жаль, но мы не принимаем сюда тех, кому еще нет семнадцати лет, если их не сопровождают родители или опекуны.

– Не могла бы я хотя бы…

– Посмотреть наши списки? Да, – отвечает она, поняв, о чем я собираюсь спросить. – Я могу дать вам в помощь секретаря. Вы здесь одни?

– Да.

– А откуда вы явились сюда?

– Из Польши.

– Об этом вы уже говорили. Ваша семья жила в Польше. Но я имела в виду другое – где вы остановились сейчас? Откуда вы явились в наш лагерь?

До меня только сейчас начинает доходить опрометчивость того, что я сделала. Я нигде не остановилась. Здесь мне вообще негде жить.

Внезапно я чувствую себя такой усталой. Такой грязной. Мне хочется есть, хочется пить, хочется лечь, и я спрашиваю себя: зачем я здесь? – Из Польши, – повторяю я. – Я приехала на поезде.

– Сегодня? Одна?

– Да, сегодня. Я уехала – кажется, это было несколько недель назад. Мне пришлось ехать долго. И да, я ехала одна.

Выражение лица фрау Йост меняется, взгляд становится мягче. Она отвечает не сразу. – Одной нелегко проделать такой длинный путь.

– Да.

– Сколько же времени вы ехали сюда?

– Брат все, что у меня осталось.

Она на минуту задумывается, смотрит поверх моего плеча туда, где на стене висят часы, затем вздыхает.

– Идите за мной.

Мы проходим через вестибюль и заходим в небольшое помещение, на двери которого висит написанная от руки табличка: «Поиск пропавших без вести». Внутри стоит письменный стол, заваленный горами бумаг. Из-под бумаг выглядывает черный телефон.

– Садитесь, пожалуйста. – Фрау Йост показывает мне кресло с подлокотниками, а сама садится на стул с прямой спинкой и берет со стола авторучку и толстую конторскую книгу. Конторская книга переплетена в кожу, на которой золотом вытеснено: «ИГ ФАРБЕН». Откуда-то мне знакомы эти слова, но откуда? Я не могу этого вспомнить.

– Фрейлейн Ледерман, – начинает фрау Йост, – скажите, что именно вы уже сделали, чтобы разыскать вашего брата?

– Я внесла его имя в список.

– Хорошо. В какой список?

– В список Красного Креста.

Она делает пометку в тетради. – А в какие еще?

– Я точно не знаю.

– А в список Администрации Организации Объединенных Наций по оказанию чрезвычайной помощи и восстановлению? А в список Американского еврейского объединенного распределительного комитета, известного как «Джойнт»? А в список Бюро по розыску пропавших без вести в Мюнхене или в списки каких-то других организаций?

– Пока я находилась в госпитале, мне несколько раз предлагали внести имя в тот или иной список, и я каждый раз вносила его.

– Фрейлейн Ледерман. – Она надевает на свою авторучку колпачок и кладет ее на стол. – Сейчас время хаоса, но есть много организаций, пытающихся помочь.

Она перечисляет несколько аббревиатур, обозначающих такие организации, но для меня все они сливаются воедино. Я понимаю, что она пытается сказать. Существует много списков. Мне надо было внести имя Абека во множество списков, их куда больше, чем я могла себе представить, и я должна была отслеживать их все.

Это как лоскутное одеяло. Европа пытается опять сшить себя воедино, используя для этого самые разные виды швов.

Я хватаюсь за подлокотники, и глаза мои застилает пелена. Я делаю над собой усилие, чтобы фрау Йост не расплывалась. Во рту у меня пересохло, а голос звучит так, словно доносится до моих ушей откуда-то издалека.

– Но на то, чтобы дождаться ответа от всех этих организаций, может уйти несколько месяцев, – говорю я. И с ужасом понимаю, что, даже если в госпитале я, не сознавая того, обратилась за помощью в некоторые из этих организаций, теперь они никак не могут связаться со мной.

– Да, на это могут уйти месяцы, – соглашается фрау Йост. – Моя задача состоит в оказании помощи перемещенным лицам, но на это может уйти долгое время. С вами все в порядке? Если у вас кружится голова, опустите ее и поместите между колен.

– У меня… у меня не кружится голова.

– Я же вижу, что кружится. – Она встает и кричит секретарше, сидящей за потрескавшейся дверью: – Не могли бы вы принести стакан воды?

Не знаю, есть ли у меня эти месяцы, хочу сказать я. Отчасти я жива потому, что заставила себя жить, заставила, чтобы найти Абека. Мне лишь с трудом удается не сойти с ума, и я не знаю, сколько еще смогу держаться. Отправлять письма, на которые не приходят ответы, – этого недостаточно.

Я слышу шуршание ткани и стараюсь сфокусировать зрение. Фрау Йост держит в руке стакан воды и, подняв брови, спрашивает меня, могу ли я его удержать, после чего вкладывает стакан в мои руки.

– Надеюсь, вы понимаете, что я говорю это отнюдь не для того, чтобы отговорить вас от поисков вашего брата, – произносит она, пока я пью воду. – Но одна девушка, с которой я работаю, писала по десять писем в день шестьдесят дней подряд. Она точно знает, что ее сестра была освобождена из Биркенау, но пока что ей так и не удалось ее отыскать. Но у вас будет больше шансов найти человека с помощью писем, чем разъезжая по Европе и ведя поиски лично. Не можете же вы побывать везде. А даже если бы могли, люди все еще переезжают с места на место. Так что, даже если вы попадете в нужное вам место, нет никаких гарантий, что окажетесь там в нужное время, а не после того, как ваш брат уедет куда-то еще. А потому, если у вас все еще есть дом, возможно, наилучшим вариантом для вас было бы вернуться туда.