Саша. Маленькие повести - Валерий Казаков

По инерции здравомыслия таких людей, как Вера, полагалось лечить. И её какое-то время интенсивно лечили в захудалой «психушке» села Ашлань, где на самом видном месте тяжелым квадратом из красного кирпича стоит облупившаяся полуразрушенная церковь, а вдоль речки растут тополя с корявыми, но пышными вершинами.

После лечения Вера некоторое время была такой же, как все здоровые люди, то есть скованной и молчаливой, готовой тянуть любую лямку. Сейчас она способна была питаться одним ржаным хлебом и картофелем, а потом говорить нескладным языком разные нелепые вещи, вроде того, что всю Россию довели до ручки тупые люди демократы, умеющие только разрушать. Хотя Святая Русь ещё жива и воинство её в железных шлемах ещё поднимется, чтобы в последней схватке с врагом уничтожить Антихриста. Ибо обратной связи с обществом у Антихриста нет, как нет связи с зеркалом, которое его не отражает. Он – пустота.

***

И вот, когда все уже привыкли, что Вера Голенищина всего лишь женщина со сдвигом, с приветом – странная и одновременно загадочная, с которой лучше лишний раз на улице не встречаться. Когда деревенские забулдыги стали открыто подшучивать над ней в самых людных местах, она открыла в себе необычную способность ощущать чужое волнение на расстоянии. Например, однажды она ясно почувствовала, что к дому родителей кто-то приближается, и этот человек сильно переживает о том, как его встретят.

– К нам гости, – весело сообщила она отцу и подбежала к ближнему окну, из которого могла рассмотреть небольшую часть по-зимнему белой улицы.

– Какие гости? – с недоумением переспросил отец.

– Не знаю, но ты иди, встречай. Иди, иди скорее.

Отец в растерянности замер на несколько секунд возле дивана, с которого только что встал, потом оделся и двинулся в сени. Из сеней поспешил на улицу, а там, в конце заснеженной дороги, увидел возвращающегося из армии сына. Всё это было так неожиданно и так приятно, что Иван Филиппович напрочь забыл о странной способности дочери предвидеть события.

Но примерно через месяц Вера вновь напомнила о себе. В колхозной конторе на этот раз лихие люди распотрошили сейф. В нем и было-то всего пять тысяч рублей и про них бы вскоре все забыли, если бы Верка случайно не проговорилась в продуктовом магазине, что знает, где украденные деньги лежат и где сейчас находятся незадачливые грабители. Ну конечно, ей не поверили, над ней посмеялись в очередной раз, только в тот же вечер кто-то поймал Верку в тёмном школьном парке, прижал к стволу огромной лиственницы и грубым голосом предупредил, чтобы ничего лишнего впредь не болтала, если хочет жить.

Потом она помогла найти девочку, заблудившуюся в лесу, потом рассказала правду о гибели конюха, пропавшего вместе с конями на ледовой переправе в первую декабрьскую пургу. Ни с того ни с сего поведала о том, как Иван Матвеевич запил, узнав про измену жены; как председатель сельпо заболел после жуткой растраты, и как погиб в лесу охотовед Медведев, ненароком встретившись с бригадой браконьеров из соседнего района. Причем её рассказы на этот раз изобиловали такими мелкими подробностями и таким ярким описанием деталей, как будто она видела это всё своими глазами, знала, но не смогла предотвратить.

После этого Иван Филиппович стал смотреть на дочь по-другому. Он понял, что она, пожалуй, может читать чужие мысли, в том числе и его неказистые раздумья о житье – бытье. И если бы эти мысли были исключительно философского плана, то тогда, конечно, пусть читает их на здоровье с утра до вечера. Но Иван Филиппович, глядя на жену, иногда думал такое, что человеку постороннему трудно было представить. Особенно часто это происходило в те моменты, когда его полная моложавая жена поворачивалась к нему соблазнительным задом. Конечно, ему было уже далеко не двадцать пять и даже не тридцать, его лицо покрывали мелкие морщинки, спина горбилась, волосы поредели и поседели, но душа почему-то не хотела стариться, душа продолжала жить мечтами юноши, желаниями и соблазнами полного сил мужчины. Поэтому, когда дочь бала рядом, Иван поскорее включал телевизор и погружался в сонное созерцание новостей. В это время в его голове становилось совершенно пусто, как в зимнем сумеречном поле, где только белое небо да белый снег до самого горизонта.

Однажды он долго и напряженно размышлял на эту тему, а потом неожиданно спросил у дочери:

– Вер, а Вер?

– Да, – откликнулась Вера.

– Ты это самое… чужие мысли – того – не читаешь? А то, чего доброго, взбредет в башку какая-нибудь блажь. А ты рядом.

– Можешь не волноваться, – ответила ему дочь, – у вас с мамой я ничего прочесть не могу. Только иногда от посторонних людей, которые сильно волнуются, до меня доносятся какие-то фразы, да и то, как бы издалека… В это время я вижу сияние над их головами. Как будто светиться чего-то у них внутри.

– Надо же! Нимб значит! – искренне заинтересовался Иван, испытав облегчение. – А нимб у кого видела?

– У Матвея – церковного звонаря, У Николая Алексеевича Вяткина, который в школе химию преподает. У тети Наташи, которая лежала парализованная двадцать лет. Нимб он почти у каждого человека есть, только по-разному светиться. У обычного человека он незаметен. Синеватый такой, как туман по утрам. У старых и добрых людей – поярче, а самый яркий у великомучеников, которые всю жизнь в трудах да заботах прожили и не нажили ничего.

– Да ведь таких-то в России большинство, – снова оживился Иван.

– Может быть, – согласилась дочь.

– Мы тут все такие, – не унимался Иван. – Ты на нас с матерью посмотри. Ну чем мы не великомученики? Скажи! С утра до вечера в работе, а прок от этой работы какой? Ни машины у нас нет, ни золота, ни серебра, только огромные валенки с галошами на ногах, да фуфайка на теле. Вот и всё наше богатство.

– Вы ещё хорошо живете.

– Да я не жалуюсь, просто к слову пришлось.

– У вас всё есть.

– Да я согласен. Есть. Я ничего против не имею. Мой отец ещё хуже жил. Вот только зачем по телевизору-то нам всё врут. Прямо неудобно как-то. Иногда в голову такое лезет – хоть письмо президенту пиши. Ведь президент-то, он, вероятно, правды не знает. Ему тоже хитрые люди неправду говорят. Вот ему и кажется, что всё у нас хорошо. Всё в порядке.

– А у меня в голове сейчас полная ясность, – между тем радостно сообщила дочь. – Всё на своих местах: и земля и небо, и свет и тьма. Только неясно, где начало и где конец всему этому?

– Чему? – не понял Иван.

– Тому, что называется жизнью.

– Так ведь есть рождение и смерть, – попробовал объяснить Иван.

– Это для одного существа, а меня волнует Вселенная, – спокойно уточнила дочь.

Иван Филиппович недоуменно пожевал губами и подумал про себя: «Черт знает что! » А Вера, между тем, продолжила:

– Мне кажется, жизнь отдельного человека на земле вообще не имеет смысла. Без прошлого и будущего отдельный человек ничего не значит.

– Да я ничего против не имею, – снова проговорил Иван, – только к нам с матерью больно-то не прислушивайся. Неудобно как-то.

Сказал это и почувствовал себя перед дочерью глупым старикашкой, которого легко поставить в тупик. Потом сел на диван и надолго замолчал.

***

По профессии Иван Филиппович был ветеринар, всю жизнь он лечил лошадей и коров, нехотя разбирался в колхозных дрязгах, и, видя по утрам в тусклом зеркале свое коричневатое лицо, всегда почему-то удивлялся – неужели это он? Почему такой старый, сухой и серый, как майский жук? Ведь, кажется, совсем недавно кожа приятно лоснилась на покатом лбу, на щеках горел румянец, а глаза блестели так сильно, что жена их видела даже в темноте. Дочь Вера была желанным ребенком. Её любили, как любят в России светлое будущее, с ней связывали массу радужных надежд. А она между тем вдруг призналась: