Земля-воздух-небо - Герман Садулаев

Она слушала меня, какую бы пургу я ни нёс, обнимала и пыталась поцеловать в лицо, в шею, в губы. Официантка принесла наш заказ и с брезгливостью выгрузила на деревянный стол. Она старалась смотреть в сторону, но даже боковой взгляд выдавал презрение, с трудом помещаемое в границы официальной рабочей вежливости. Я понимал, как это выглядело со стороны: пожилой мужчина, возраста хорошо за сорок, седой, с клочковатой неухоженной бородой, с опорной тростью, притулившейся у лавки, и девушка возраста его дочери, и то если ребёнок был не очень ранний, но явно не дочь. Мне всегда нравилось в девушках то, что в таких ситуациях им плевать. Моей Лиле было плевать, что о нас думает официантка. Она вообще не воспринимала её как субъекта. Если бы какой-то робот с зелёной лампочкой на голове катал тележки с пивом и закусками, Лиля точно так же не обращала бы на него внимания.

– Знаешь, я давно хотел тебя спросить. Помнишь, я говорил тебе, что я был в Луганске. Где-то два с половиной года назад, весной или летом. Мы были на встрече с вашими министрами и прочими начальниками республики. А потом я вышел на улицу прогуляться. Это была центральная площадь. За большим зданием, где проходила встреча, сад. Есть ведь у вас такое место? И вот, на площади. Там место для фонтана. Скамейки. И молодые люди, парни, гуляли с девушками. И в воздухе была такая атмосфера любви и свободы, свободной любви. И мне показалось, это потому, что смерть рядом. Потому, что вот эти мальчики завтра могут надеть камуфляж и уйти на передовую и там погибнуть, но потому здесь сегодня такая свобода и такая любовь. И одна девушка, совсем юная, сидела на коленях у парня и целовала его. Я проходил совсем близко и невольно засмотрелся на них. И я захотел оказаться на месте этого парня. Чтобы ты целовала меня. Потому что это была ты. Я запомнил.

Она сказала: но я не помню тебя. Тогда я тебя не видела. Я сказал: конечно. Ведь ты целуешься с закрытыми глазами.

Она сказала: тот парень действительно умер. Но не на войне. Где-то в путешествиях автостопом или в поисках наркотиков. А ты получил то, что хотел. Теперь я на твоих коленях и целую тебя.

Я покачал головой. Это не совсем то же самое. Я хотел снова стать молодым. Военнообязанным. Чтобы передо мной была вся моя жизнь или быстрая юная смерть. Чтобы в воздухе пахло войной и весной. И чтобы ты сидела у меня на коленях среди маков, сирени, под высоким лазурным небом; так, как это могло быть в Луганске, и было, но не со мной. Наши желания исполняются с поправкой на карму. Так, что исполнение выглядит насмешкой и издевательством. Я стал ещё старее, ещё дальше от любви и свободы, я больше не был в Луганске, ты сама приехала в Петербург, и мы оказались в его серости, сырости, старости, мы сидим в фальшивом ирландском баре и целуемся украдкой, словно мы что-то украли и это что-то у нас отберут, и ведь отберут, обязательно отберут.

– Кто отберёт?

– Все они. Все люди. И город. Серый город Петербург, моя старость, саблезубые тигры, официантка и вон тот подозрительный тип с газеткой.

Она погладила своей ладонью мои колючие щёки и сказала: ты слишком много думаешь и слишком много смотришь по сторонам, когда целуешься. Тебе надо научиться целоваться с закрытыми глазами.

2

Всему, что я знаю и умею, меня научили женщины. Сестра научила меня надевать колготки на правильную сторону. Мама научила готовить зажарку для супа. Водить автомобиль меня учила Синтия. Синтия всегда была крутой. Когда я был лохом и ездил на метро, у Синтии уже был свой «Вольво». Я купил сильно подержанный «Форд Фиеста» небесно-голубого цвета, но не умел водить. Я не сдавал экзамен в ГАИ, права мне купил мой папа в Чечне за сто долларов. Я попросил Синтию дать мне несколько уроков. Мы выехали на трассу. Я нервничал и орал:

– Блядь, блядь, блядь! Как вы это делаете? Как можно одновременно смотреть вперёд, в зеркало заднего обзора, в боковые зеркала, как можно всё видеть и управлять машиной, когда вокруг столько мудаков на колёсах? Я никогда не научусь! Я не смогу водить! Лучше я всю жизнь буду ходить пешком!

Синтия успокаивала меня:

– Ничего. У всех получается, и у тебя получится. Пройдёт всего несколько месяцев, и ты будешь небрежно рулить одной рукой, а вторую руку держать на коленке у девушки, которая сидит рядом.

Может быть, она хотела, чтобы я положил свою руку к ней на коленку. Но мне было не до коленок. Мне было страшно. Я был в отчаянии. А потом я научился. Всё случилось именно так, как предсказывала Синтия. Теперь я вёз Лилю на своём «Чероки», и моя правая рука сжимала её коленку, обтянутую тугими джинсами. Это была уже сто сорок пятая коленка или что-то вроде того. Ведь прошло не несколько месяцев и даже не несколько лет, прошла целая жизнь и, может быть, не одна. Я рассказал про это Лиле. Я спросил:

– Ничего, что я тебе это рассказываю? Ты не ревнуешь?

Лиля улыбнулась.

– Это нормально. Просто ты ведёшь машину, ты положил свою руку на мою коленку и вспомнил. И рассказал мне. Это нормально.

Но это было ненормально. Может, я хотел, чтобы она ревновала. И не к моей законной жене, а ко всем тем девушкам, которые сидели у меня в «Форде», в «Кадиллаке», в «Ситроене», в «Чероки» и даже в «Волге» ГАЗ-2410, которая тоже у меня была. Но Лилия ревновала меня к другим девушкам не больше, чем к автомобилям. За это я не люблю девушек. Им плевать на то, что и с кем было у тебя раньше. Лишь бы сейчас, прямо сейчас ты принадлежал только ей одной. У моего «Чероки» больше чувств, больше ревности и больше любви, чем у всех этих юных красоток.

Похоже, Джей-Ди Сэлинджер не был хорошим человеком. Кажется, он был редкостным говнюком. Или обычным говнюком. Таким, как все мы. Или многие из нас. Он не пропускал ни одной юбки. Он женился на женщинах, а потом бросал их. Он бросил жену с двумя детьми. Надеюсь, она отсудила у него много денег. И ту школьницу, или якобы школьницу, которая взяла у него единственное интервью якобы для школьной газеты, я уверен, что он её отодрал. Он поставил её к верстаку в своём сарае, в своём «кабинете», как он это называл, задрал платье и трахнул её. Пока жена в доме кормила малютку-ребёнка. Он совокуплялся с поклонницей. Грёбаный Холден Колфилд. Ведь жене было запрещено входить в его кабинет, когда он священнодействовал над своей «литературой». И она правильно сделала, что опубликовала интервью не в школьной, а в местной газете. Хоть какую-то пользу поимела от говнюка. Начала карьеру и купила на гонорар новые трусики, взамен тех, что он испортил. Он ненавидел людей! Он не давал интервью! Он скрывался от всех! Как это нечестно. С миллионными тиражами. Как будто нам это нравится! Кому это нравится? Что, мне нравится давать интервью или рассказывать «о своём творчестве» стайке посетителей районной библиотеки? У тебя всего две или семь тысяч проданных копий, и ты послушно идёшь на встречи, отвечаешь на вопросы тупых журналистов, которые не прочитали ни одной строчки в написанных тобой книгах. Мы принимаем аскезу, мы несём свой крест. Никто не любит людей. Те, кто любит разговаривать с людьми, те не пишут книги. Но мы терпим. А он стал миллионером и заявил всем тем, кто отдал свои деньги за его нытьё: я не хочу вас видеть, не хочу знать. Он предал своего наставника. Он послал всех на хер. Как будто он рок-звезда и все ему обязаны, а он никому. Он оправдывал себя тем, что он воевал, он видел войну и смерть, и у него на всю жизнь незаживающая рана. Какая это липа! Что это за мужик, у которого «травма» от войны? Это придумали американцы. Это у них появился «вьетнамский синдром». Разве у викингов, у готов, у римлян и конкистадоров был «вьетнамский синдром»? У настоящего мужчины травма только от того, что нет никакой войны. Он целуется с открытыми глазами и всегда готов всех убить. В детстве я убил трёх или четырёх человек, ещё нескольких покалечил, возможно, на всю жизнь. И что, думаете, они снятся мне? Кровавые мальчики? Чёрта с два! Они целились в меня, они хотели меня убить. Но я успел выстрелить первым. Если бы они убили меня, разве они видели бы моё окровавленное тело в своих кошмарах? Да им было бы плевать! И мне плевать. В этом прекрасном яростном мире мы убиваем и умираем. И это легко. Даже для детей. Особенно для детей.