Вечность в тебе - Аннэ Фрейтаг

– Зачем ты сбрила волосы? – спрашивает он.

– Думаете, мне не идет? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– Хотелось перемен?

Терпеть не могу все это психологическое дерьмо.

– Может быть, – говорю я. – А может, мне просто хотелось испробовать машинку для стрижки волос моего брата. Ему она теперь без надобности.

На последней фразе он напрягается, ненадолго отводит взгляд и таким образом проигрывает в нашей игре.

– Это так вульгарно, – тихо говорит он.

– Или в самый раз.

Его глаза находят мои. Наверное, неприятно возиться с кем-то вроде меня. Столько дипломов на стенах, и тут вдруг я на диване. По-моему, я ему не нравлюсь. Во всяком случае, он раздражен, но старается не подавать виду.

Доктор Фалькштейн снова наклоняется ко мне.

– Ты не можешь избежать этой терапии, – буднично констатирует он. – Тебе ведь это известно?

– Да, – едва слышно отвечаю я.

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, а потом он говорит:

– Расскажи мне о Кристофере.

Луиза

Я не рассказала ему ничего. Совсем ничего. И не только потому, что не хотела этого. Прежде всего, я не знала, как. С чего мне следовало начать? С момента рождения Кристофера? С его болезни? Или все же с самого конца? С его смерти.

Меня не было, когда мой брат родился. Совсем еще не было. В то время я была звездной пылью. Это он однажды так сказал. «Лиз, раньше мы были звездной пылью, ты и я». Я слышу его голос. Этакий акустический фрагмент, оставленный им в моей голове. Вместе с воспоминанием о его смехе, которое с каждым днем все больше и больше блекнет. Он не смеялся очень долго. Целыми неделями. А может, даже месяцами. Я испытываю страх, что когда-нибудь полностью забуду этот теплый хрипловатый звук. А еще больше боюсь того, что когда-нибудь все будет так, словно моего брата никогда и не существовало. Как будто он не более чем персонаж истории, которую я слышала когда-то в детстве.

Я была еще совсем маленькой, когда Кристоферу поставили диагноз биполярное расстройство, но помню, каким мрачным он бывал уже тогда. Мой брат был самой темной ночью и самым ярким светом. Абсолютный вакуум, а через три дня снова эйфория и всплеск жизненной энергии. Раньше я думала, что все люди такие. Но таким был только он. Таким шумным и таким тихим.

Мой брат не верил в Бога. Он верил в науку. В клетки, которые умирают. В мозг, который в какой-то момент перестает работать. Я все повторяла ему, что он больше, чем просто клетки, но он только улыбался и качал головой. Несколько месяцев назад я спросила его, как такое может быть, что таблетки не приносят пользы, если они основаны на принципах науки. Он улыбнулся и ответил: «Кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, что ты довольно умна, Лиз? » Возможно, он был прав, и мы всего лишь клетки. Мозги, которые в какой-то момент перестают работать. Хотя пока что я в это не верю.

Я надеваю куртку, наматываю шарф на шею и покидаю кабинет. Мои шаги гулко разносятся по коридору, ступени скрипят под ботинками. Мои ноги тяжелее свинца.

Мне хотелось бы сказать, что Кристофер умер не в одиночестве, что я была с ним в его последние секунды. Что держала его за руку. Но меня там не было. Никто не держал его за руку. С ним не было никого. Свой последний шаг он сделал один.

Кристофер не хотел, чтобы я видела его таким. И не увидела бы, если бы не поехала домой раньше. Я знала: что-то не так. Это что-то – неопределенное, как предчувствие дождя, – витало в воздухе последние несколько недель. Я чувствовала, что мой брат отдаляется все больше и больше, ускользает от меня, и никто и ничто не удержит его, если этого не сделаю я.

Мне не пришлось долго смотреть, как он там лежал. Всего несколько секунд. Потом кто-то оттащил меня. Я не знаю, кто это был. Но помню кровь. Она была цвета спелой вишни.

То, что произошло после, куда-то делось. Испарилось. В этом месте в моей голове словно образовался пробел. Никогда прежде я не теряла сознания. Мне были знакомы лишь бодрствование и сон, но теперь я знаю, что существует и другое состояние. Мое тело отключилось прежде, чем я успела по-настоящему осознать, что происходит. Что увиденное мной было настоящим. Как и кровь. Я отключилась прежде, чем поняла, что Кристофера больше нет. Осталось только леденящее душу воспоминание, за которым неотрывно следует голый кусочек прошлого, даже через несколько месяцев остающегося для меня незаконченным пазлом.

Я не знаю, как попала в квартиру. И не помню, когда вернулась домой мама. Она просто внезапно оказалась рядом. И там была я. А еще двое полицейских и психолог. А Кристофера не было. Он ушел в одиночестве. В ближайшую темноту.

Мама разговаривала с офицерами. Ее голос не был похож сам на себя. Он звучал совершенно иначе. Чужой, словно им управлял кто-то другой. Я пошла в свою комнату. А она с ними – в ванную и потом в комнату Кристофера. Мне показалось неправильным, что они вот так запросто входят туда, но я ничего не сказала. Я даже не плакала. Просто прошла в свою комнату, закрыла за собой дверь и села на кровать. Опустошенная и оцепеневшая.

Записку я увидела не сразу. Только через несколько минут. Она лежала на подушке рядом со мной. Белая и квадратная. Что-то вроде тех бумажек, на которых обычно записывают списки покупок или телефонные номера. Мой брат написал мне свое последнее сообщение на одном из таких листков. Оно состояло всего из трех слов: «Мне очень жаль». Это даже не было предсмертной запиской. Скорее предсмертная фраза.

Эта записка все еще у меня. И кошмары. И абсолютно нерациональная надежда, что все это неправда. Что Кристофер вернется. Что он еще жив. Что все это ошибка, потому что без него я просто не могу существовать.

Хватаюсь за перила и стараюсь дышать спокойно, но воздух густой, как сироп. Моя ладонь скрипит по гладкому дереву, а колени дрожат. Я останавливаюсь. Площадка вращается, и я, ощущая во рту вкус желчи, хватаюсь за поручень. У Кристофера были светло-русые волосы и пронзительные голубые глаза. Мои ноги подкашиваются. Я сажусь на ступеньку лестницы и утыкаюсь головой в прохладные металлические перекладины.