Ретроградный Меркурий - Марина Крамер

– Я видел, видел… Я тогда еще посмотрел. Да, ужасно. Сонечка, не плачь, милая, ну, прости меня. Я все понимаю. – Он робко обнял ее за плечи.

Там же, на бревнах, она сбивчиво рассказала Георгию обо всем, что произошло после ее отъезда из Израиля.

Георгий слушал, понимал отдельные слова, но поверить в реальность происходящего не мог.

«Ничего, – думал он, – вот уж в прямом и в переносном смысле слова – «кино и немцы». Но чем этот сморчок может всех их так привлекать? Впрочем, – решил Георгий, – режиссер, наверное, обладает какой-то властью, по-своему привлекателен, женщины любят такое… творческое».

Еще он наблюдал за тем, как возвращалась на его глазах прежняя, знакомая ему Соня. Это было приятно и удивительно – как же он мог столько времени жить и не видеть ее…

В то, что это сделала Катя, он поверил сразу. И видел, что Соня тоже это понимает, но вслух не говорит, чтобы не добивать маниакального и истеричного режиссера.

Катиного номера у него уже давно не было, пришлось подсматривать в Сонином телефоне.

Она ничего не заподозрила – срочные поиски другой машины, перекраивание всего графика, да еще и Митя в невменяемом состоянии.

Георгий с любопытством наблюдал за их отношениями и формулу этой взаимной привязанности понял сразу.

Когда номер наконец был найден, он позвонил Кате.

– Скажи, Катерина, зачем ты это сделала? Могли погибнуть люди.

Она молчала на том конце провода. Может, не сразу узнала голос. Или сомневалась в чем-то.

Он снова ее немножко подтолкнул:

– Машина была моя.

Этот ход сработал, Катя засопела.

– Здравствуй, Георгий. Прости меня. Я не знала, честное слово. Но как там могла оказаться твоя машина, почему?

– Я не сомневаюсь, что ты не знала. Зачем ты это сделала, Катерина?

– По телефону все не расскажешь.

– Так давай встретимся.

– А ты где? Ты не в Израиле?

– Я на съемочной площадке.

– Прямо на самой площадке? – Катя явно удивилась.

– Возле гостиницы, где живет Мальцев.

– Поднимайся на последний этаж. Сейчас. Я тебя у лифта встречу.

Не то чтобы Георгий сильно удивился – он все-таки знал Катю хорошо. Но не ожидал, что она может все время находиться рядом.

«Да, а этот параноик-то не такой уж и параноик», – подумал он про Митю, пока лифт медленно ехал наверх.

Она сидела на перилах, как маленькая птичка на жердочке. Внизу был огромный лестничный пролет, настоящая пропасть, этажей шесть, но она всегда любила высоту. Как и птичка, держалась только ногами, а руки были заняты неработающей зажигалкой.

Георгий молча достал свою, она сладко затянулась.

– Тут же нельзя курить, наверное. Хотя да, какое тебе до этого дело. – Он засмеялся.

– Пойдем, кое-что покажу.

Катя быстро полезла по пожарной лестнице наверх, ловко щелкнула замком люка, и сверху полоснуло ярким солнечным светом. Она протянула ему руку, и он почувствовал себя старым, толстым и трусливым. Что страшного в том, чтобы нарушить какие-то правила и залезть на крышу? На скольких крышах он побывал в молодости, что теперь-то изменилось?

Вид на съемочную площадку открывался роскошный. Тут у Кати стоял старый стул и прижился театральный бинокль. Валялись и пластиковые стаканчики.

– Наблюдательный пункт? – засмеялся он. – А ведь я так и думал, что он от тебя сбежит. Правда, не думал, что к ней. Она-то поумнее тебя будет.

Катя удивленно на него посмотрела:

– Ты про Соньку?

– Про Соньку.

– Значит, уже знаешь?

– А он сразу за нее драться полез, какие уж тут секреты.

– Драться? – Катины изогнутые брови полезли вверх.

– Я немного высказал ей за машину. Он и влез.

Пораженная, она села на стул, сгорбилась и выразительно замолчала.

«Бедная, бедная девочка, она совсем потерялась, сошла с ума. И из-за кого! С ее-то данными! »

– Катерина, – он неловко дотронулся до ее плеча, но вдруг вспомнил, как обнимал вчера Соню, и одернул руку, – чего ты пытаешься добиться?

– Справедливости. Мне больно из-за них. Пусть им будет больно из-за меня.

Больше они к этой теме не возвращались.

Через полчаса Георгий, опасливо нащупывая ступеньки, спустился обратно к лифту.

Катя осталась на крыше.

«Дорогой дневник! Как это здорово, что ты меня понимаешь. Больше не понимает никто.

Может, Георгий прав, я совершаю какую-то ошибку? Может, мои поступки глупы? Но они оба делают то, что хотят, не оглядываясь на то, как это выглядит со стороны, так почему же я должна?

Я тоже делаю, что хочу. И буду делать. Никто меня не остановит. Люди могут понять чужую боль только тогда, когда сами через нее пройдут. Наша жизнь состоит из череды вызовов – больших и не очень, либо мы сами бросаем их себе, либо за нас это делают другие.

Трудно понять, что это за любовь такая эгоистичная, когда я делаю любимому больно. Но я не психоаналитик, мне ни к чему эти размышления. Да, я эгоистка, я не желаю ему счастья с другой, я хочу, чтобы он был моим, со мной, чтобы он был рядом.

Это не любовь? Пусть. Мне не жалко назвать это любым словом – от «страсти» до «ненависти», сути это не меняет.

Я борюсь за него? Я мщу за нанесенную обиду? Мной управляет задетое самолюбие? А пусть. Какая, в сущности, разница? Меня давно уже не огорчает собственное равнодушие к чьему-либо мнению, к любому взгляду на меня со стороны. Да и не только на меня. Это называется «отсутствие авторитетов».

Я бы выразилась иначе – самопринятие. Я знаю, какая я, знаю, что не изменюсь, поэтому не мучаю себя бесплодными попытками, укорами и критикой.

В основе каждого человека лежит какая-то черта характера, темперамента, травма, запавшая в душу на всю жизнь. У меня это— страсть. Таких людей много среди обывателей, такими были почти все великие, например, Ван Гог. Он, как и я, никому не был нужен, его поступки осуждали, в его искренность не верили, а талант не ценили. Я разве что рисую похуже и пью поменьше, в остальном же он – мой кармический близнец. Жаль только, у меня нет брата, как у него, который содержал бы меня.