Великая Ордалия - Р. Скотт Бэккер

Келлхус не выпускал его из хватки своей воли, из продуманного им механизма.

– Ты имеешь в виду ее жизнь или ее душу?

Сети покрывающих его тело мышц сложились отпечатком ужаса.

– Это смущает тебя, Пройас?

И он, его ученик, соткался игрой теней, отсветом невероятных мерзостей, преломившихся в поверхности малой слезинки. Дубовым листом, порхающим под дуновениями ветров, висящим над шепотком завихрений…

Взглядом сквозь отверстие, которое мы ошибочно считаем жизнью.

– Так что же… что смущает меня?

Но он прежде всего человек.

– Знание о том, что Серве горит в аду.

Рабы принесли им легкую закуску: небольшие, еще шипящие медальоны, нарезанные из мяса шранков, с гарниром из голубики и дикого порея, собранного на берегу моря. Мясо было невероятно мягким и сладким. Место, именуемое Анасуримбор Келлхус, за едой рассказало своему огорченному ученику о пророках, о том, как бутылочное горлышко смертности неизменно искажало видения, которые они принимали за волю и руководство небес. Бесконечное можно понять, только обкромсав его со всех сторон до понятных нам представлений и выразив посредством наглого обмана, сказал он.

– Люди любят пропорцию и ясность даже тогда, когда таковые отсутствуют, – пояснил он. – Они предпочитают осколки видений, Пройас, и называют их целыми и совершенными. – Горестная улыбка любящего и умного дедушки. – Но что еще могут увидеть люди такими маленькими глазами?

Вызовы налетели порывом буйного гнева.

– Но тогда… тогда Бог должен сообщать нам… сообщать нам все, что необходимо?

Снисходительная печаль и долгий вздох: с таким выражением обычно рассказывают о войне, не вполне еще пережитой.

– Не правда ли, с нашей стороны самонадеянно предполагать, что пророки несут людям слово Божье?

Пройас застыл в неподвижности на три удара сердца.

– Каково же тогда их предназначение?

– Разве это не ясно? Нести Богу слова людей.

Люди сотворены, люди рождаются, но пропорции всегда ускользают от них. Они могут только догадываться, но никогда не видят, они могут предполагать линии своей жизни, следуя тем крючкам, которые замечают в других. Пройас был проклят самим фактом своего рождения, а затем обречен на еще горшее тем, что сделала из него жизнь. Ему принадлежала блуждающая душа, душа философа, если говорить в терминах Ближней Древности. Но притом душа эта была взыскующей, она требовала ясности и твердости. Младенцем он спал на руках своей матери, не обращая внимания на домашние или дворцовые шумы. Такие пустяки его не беспокоили, пока любящие руки обнимали его, пока ему улыбалось любимое лицо.

Живые не должны докучать мертвым…

И вот все, что он получил от Келлхуса за двадцать лет: мутный сон убежденности.

– Но почему? – возопил Пройас.

Настало время будить его, выпускать к ужасам реальности.

– Твой вопрос сам отвечает на себя.

Голготтерат не терпит спящих.

– Нет! – отрезал экзальт-генерал. – Никаких больше загадок! Прошу тебя! Умоляю!

Улыбку Келлхуса наполняло сухое и смертельно искреннее ободрение – так благородный и бесстрашный отец укрепляет своих сыновей перед собственной смертью. Он отвернулся, как бы для того чтобы не быть свидетелем той постыдной вспышки, которой поддался его ученик, и взял в руку стоявший рядом графин, чтобы налить собеседнику энпоя.

– Ты спрашиваешь, потому что ищешь причины, – проговорил он, передавая пьянящий пенистый напиток королю-верующему. – Ты ищешь причины, потому что не полон…

Пройас посмотрел на него над краем чаши взглядом обиженного ребенка. Келлхус ощутил сладость и теплоту напитка собственным языком и горлом.

– Причина – всего лишь шнурок для мысли, – продолжил он, – способ, которым мы увязываем малые фрагменты во фрагменты большие, наделяем дыханием то вечное, что не имеет дыхания, не имеет и не нуждается в нем. Богу нет нужды дышать.

Логос.

Пройас по-прежнему не понимал, но был умиротворен этим утешительным тоном. Гнев еще возбуждал его – гнев той разновидности, что лишает страха мальчишек, выведенных из себя старшими братьями. Однако вопреки всему его надежда – давно отрицаемое стремление знать – все еще занимала заложенные кирпичами высоты его духа…

Ожидавшие ниспровержения.

– Чтобы стать всем, Пройас, Бог должен быть сразу и больше, и меньше себя.

– Меньше? Как это?

– Он должен сделаться конечным. Человеком. Подобным Айнри Сейену. Подобным мне… чтобы стать всем, оно должно познать невежество, претерпеть страдание, страх и смят…

– A любовь? – вскричал экзальт-генерал. – Как насчет любви?

Впервые за тот вечер Анасуримбор Келлхус удивился. Именно Любовь удерживала Жизнь в противоположности Истине… служила тем шнурком, который увязывает мириады отдельных людей в племена и народы.

– Да. Более всего.

Любовь в большей степени, чем разум, служила его оружием.

– Более всего… – тусклым голосом отозвался Пройас, проталкивая слова сквозь засыпавший его песок оцепенения, утомления обессилевшего разума, запыхавшегося сердца. – Но почему?

В действительности он не хочет это узнать.

Место, именуемое Анасуримбор Келлхус, вдохнуло все внутренние соображения, нацелив каждое произнесенное слово на душу, утопавшую перед ним в воздухе.

– Благодаря всем связанным с нею страстям нет ничего более чуждого Богу, чем любовь.

Голова на шесте за его спиной.

Как поступит Нерсей Пройас, первый среди королей-верующих, с открытой ему истиной?

Это и было предметом изучения.

Укрытая ковром почва не столько крутилась, сколько вворачивалась, скручивая предметы, слишком фундаментальные для того, чтобы кровоточить. Смятение. Вопросы, пожиравшие вопросы, уничтожая саму возможность вопроса. И инверсии, богохульные вовне и по сути и к тому же предельно губительные в своих последствиях.

Стоящие вверх ногами пророки, доставляющие на Небеса людское слово?

И вывернутый наизнанку Бог?

Мятежные откровения редко являются сразу в целостности. Они подобны тем проволокам, которые айнонцы вталкивают в глотки бежавших и пойманных рабов. Извивающиеся и пронзающие, еще более перепутывающиеся в результате движений обычного пищеварения предметы, удушающие изнутри, убивающие один изнемогающий орган за другим.

Двадцать лет раболепной преданности перевернуты и рассыпаны. Двадцать лет веры, истинной, глубокой, способной объявить убийство святым деянием.

Как? Как воспримут заудуньяни ниспровержение своих самых искренних верований?

Глаза человека дергались, выдавая внутренний жар.