Великая Ордалия - Р. Скотт Бэккер

Саубон взмахнул рукой, как делают раздраженные вопросами галеоты.

– Ты считаешь меня упрямым. Наемником. Не ровней тебе. Я знаю это – и он тоже знает! Но я не обижаюсь, потому что считаю тебя упрямым и нестерпимо благочестивым. И мы постоянно соперничаем между собой, каждый тянет веревку совета в свою сторону…

– И что же?

– А то что это театр! – воскликнул Саубон, широко разводя перебинтованные руки. – Разве ты сам не видишь? Все мы здесь марионетки! Все до единого! Пророк он там или нет, но наш святой аспект-император должен управлять тем, что видят люди. Каждый из нас исполняет свою роль, Пройас, и никто не вправе выбирать, какую именно.

– Что ты говоришь?

– Что наши роли еще следует написать. Быть может, тебе суждено быть дураком… или предателем, или страдальцем-скептиком. – Тусклый взгляд, полный веселья и слезливого пренебрежения. – Ведомо это только ему!

Пройас мог только смотреть на него.

Саубон ухмыльнулся.

– Быть может, ты сумеешь перенести грядущую катастрофу, только став слабым.

Пройас поежился – по материальной сущности его ходили волны, как в полной воды сковороде. Он шумно дышал, сотрясаемый бурей чувств. Огоньки светильников кололи глаза. Слезы струились по щекам. Он бросил сердитый взгляд на Саубона, понимая, что того донельзя смущает его внешний вид.

– Итак… – начал он, но тут же осекся, ибо голос его дрогнул. – Итак, какова же в этом твоя роль?

Саубон внимательно смотрел на него. В первый и последний раз в своей жизни Пройас увидел на его лице жалость. Взгляд голубых глаз Саубона, сделавшихся еще более свирепыми из-за окружающих их морщин и седеющих бровей, переместился к пальцам собственных ног, словно вцепившимся в землю.

– Та же, что у тебя, надо думать.

Пройас уставился на собственный пояс.

– Почему ты так считаешь?

Саубон пожал плечами:

– Потому что он говорит нам одно и то же.

Слова эти пронзили его стыдом… каждое дыхание и движение пронзали стыдом короля Конрии.

Некоторые секреты слишком громадны, чтобы их можно было нести. Надо расчистить под них пространство.

– А он…

Безумие. Этого не может быть.

Саубон нахмурился.

– Он… – Отрывистый хохоток. – Случалось ли ему поиметь тебя?

Весь воздух вокруг… высосан и непригоден для дыхания.

Взгляд, только что встревоженный и недоверчивый, сделался совершенно ошеломленным. Король Галеота зашелся в приступе кашля. Вода полилась у него из носа.

– Нет… – выдохнул он.

Пройас только что полагал, что смотрит на своего двойника, но, когда Саубон шевельнулся, шагнул к порогу, заложив руки за голову, обнаружил, что смотрит на то место, которое тот занимал.

– Он говорил, что он безумен, Саубон?

– Он так тебе и сказал?

Вечное соперничество, каким бы оно ни было, внезапно оказалось самой прочной из связей, соединявших обоих полководцев. В мгновение ока они сделались братьями, попавшими в край неведомый и опасный. И Пройасу вдруг подумалось, что, возможно, именно этого и добивался их господин и пророк: чтобы они наконец забыли о своих мелочных раздорах.

– Так, значит, он оттрахал тебя? – вскричал Саубон.

Попользоваться мужчиной как женщиной считается преступлением среди галеотов. Это позор, не знающий себе равных. И окруженный со всех сторон визгливыми ужасами, Пройас понял, что навек запятнал себя в глазах Коифуса Саубона тем, что в известной мере сделался женоподобным. Слабым. Ненадежным в делах мужества и войны.

Странное безумие опутало черты Саубона клубком, в котором переплелись безрассудство и ярость.

– Ты лжешь! – взорвался он. – Он велел тебе сказать это!

Пройас невозмутимо выдержал его взгляд и заметил много больше, чем рассыпавшаяся перед его хладнокровием ярость собеседника. A заодно понял, что если претерпеть насильственные объятия их аспект-императора выпало на его долю, то самому страшному испытанию все же подвергается Саубон…

Тот из них двоих, кто в наибольшей степени ополчился против ханжества его души.

Статный норсираец расхаживал, напрягая каждое сухожилие в своем теле, тысячи жилок бугрили его белую кожу. Он огляделся по сторонам, хмурясь, как отпетый пьяница или седой старик, обнаруживший какой-то непорядок.

– Это все Мясо, – коротко всхлипнул он. И вдруг метнулся к блюду и отшвырнул его к темной стенке. – Это проклятое Мясо!

Внезапный его поступок удивил обоих.

– Чем больше ты его ешь, – проговорил Саубон, разглядывая стиснутые кулаки. – Чем больше ешь… тем больше хочешь.

В признании есть свой покой, своя сила. Лишь невежество столь же неподвижно, как покорность. Пройас полагал, что эта сила принадлежит ему, особенно с учетом предшествовавших волнений и слабости. Однако охватившее его горе мешало заговорить, и читавшееся на лице отчаяние сдавило его горло.

– Саубон… что происходит?

Бессловесный ужас. Одна лампада погасла; свет дрогнул на континентах и архипелагах, сложившихся из пятен на холщовых стенах.

– Никому не рассказывай об этом, – приказал Коифус Саубон.

– Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю! – внезапно вспыхнул Пройас. – Я спрашиваю тебя о том, что нам теперь делать?

Саубон кивнул, буйство в соединении с мудростью наполняли его взгляд, казалось, по очереди одолевая друг друга, не позволяя главенствовать ни той, ни другой стороне – словно два зверя, катающихся клубком в поисках какого ни на есть равновесия.

– То, что мы делали всегда.

– Но ведь он приказывает нам… не верить!

И это было самым невероятным и непростительным из всего происходящего.

– Это испытание, – молвил Саубон. – Проверка… Иначе не может быть!

– Испытание? Проверка?

Взгляд, слишком полный мольбы для того, чтобы стать убедительным.

– Чтобы поверить, будем ли мы как и прежде действовать, когда… – Сделав паузу, Саубон продолжил: – Когда перестанем верить.

Оба дружно выдохнули.

– Но…

Они оба чувствовали это, искушение Мясом, злую и коварную пружину, пронизывающую каждую их мысль и каждый вздох. Мясо. МЯСО.

Да-а-а.

– Подумай сам, брат, – проговорил Саубон. – Чем еще это может быть?

У них не оставалось другого выхода, кроме веры. Вера неизбежна… и еще более неизбежна в совершении любого большого греха.