Мария Каллас - Том Вольф

Давайте начнём с даты моего рождения, как это принято в биографиях. Я появилась на свет в Нью-Йорке, под знаком Стрельца, утром 2-го или 4-го декабря, но в этом пункте мне трудно быть столь же определенной как в остальных, поскольку в паспорте у меня указано, что я родилась 2-го, тогда как мама уверяет, что родила меня 4-го – так что выбирайте, какое число вам больше по душе. Я лично предпочитаю 4 декабря [12 - Через несколько лет она передумала и в итоге решила до конца своей жизни отмечать день рождения 2 декабря, в соответствии со свидетельством о рождении. ], во-первых, потому что я, само собой, обязана верить маме, а кроме того, это день Святой Барбары, покровительницы артиллеристов, святой гордой и боевой, которая мне просто очень нравится. 1923 год. Место рождения – клиника на Пятой Авеню, то есть в самом центре Нью-Йорка, а не в Бруклине, куда, уж не знаю почему, некоторые журналисты решили во что бы то ни стало меня сослать. И дело не в том, что в самом факте рождения в Бруклине есть нечто уродливое или постыдное (мне кажется, в этом районе родилось много знаменитостей), просто я люблю быть точной. В актах гражданского состояния я записана как Мария Анна София Кекилия Калогеропулу. Мои родители – греки: мама, Евангелия Димитриаду, родилась в семье военных, на севере Греции, в городе Стилида, отец, сын фермеров, появился на свет в Мелигаласе, на Пелопоннесе. Поженившись, они поселились в Мелигаласе, где отец владел процветающей аптекой; и, вероятно, так бы там и остались, если бы не постигшее их горе, они потеряли своего единственного сына, Базилио, в возрасте всего трех лет. С тех пор отец постоянно пребывал в тревожном состоянии, мечтая уехать подальше от того места, где умер его сын, и постепенно у него созрело решение перебраться в Америку. Они уехали в августе 1923 года, за четыре месяца до моего рождения, взяв с собой мою старшую сестру Джасинту [13 - По прозвищу Джеки. ], которой было тогда шесть лет. В Нью-Йорке отец открыл прекрасную аптеку, и поначалу все складывалось удачно. Дела шли в гору, мы жили в элегантных апартаментах в центре города. Потом грянул чудовищный кризис 1929 года, не обошедший стороной и нашу семью; аптеку продали, и с тех пор отцу не везло. Должна добавить, что он, возможно, был слишком порядочным и галантным человеком, чтобы отвоевать себе место в джунглях бизнеса. Кроме того, его, как всегда, подводило здоровье. Сейчас он работает химиком в одной нью-йоркской больнице, это хорошая должность. Отец ни за что не согласится уехать из Америки, потому что прожив там уже тридцать четыре года, он полностью ассимилировался; правда, я брала его с собой на гастроли по Мексике и в Чикаго (как-то раз к нам присоединилась мама) и радовалась, что каждый вечер, пока я пою на сцене, он сидит в зале Оперы рядом с моим мужем.

Но вернёмся в моё детство. Никаких особых воспоминаний у меня не сохранилось, за исключением смутного ощущения, что родители не очень-то ладили друг с другом; теперь они живут раздельно и я очень из-за этого переживаю. Что касается моего призвания, то тут сомнений никогда не возникало. Отец рассказывает, что я пела уже в детской кроватке, выводя столь невероятные для младенца вокализы и брала такие высокие ноты, что поражались даже соседи. Мои родственники по материнской линии, кстати, всегда хвастались своими певческими способностями. Дед, например, обладал прекрасным драматическим тенором [14 - Теноровый голос темного тембра, нередко обладающий большой силой и звучностью. Для драматического тенора написаны многие ярчайшие оперные партии – Отелло в «Отелло» и Радамес в «Аиде» Верди, Канио в «Паяцах» Леонкавалло, Калаф в «Труандот» Пуччини и почти все главные теноровые партии в операх Вагнера. ], но будучи кадровым офицером, даже не помышлял о том, чтобы развивать его. Что уж о женщинах говорить. Появление в семье «лицедейки» грозило скандалом и несмываемым позором. Мама, однако, придерживалась иного мнения, и как только заметила мои вокальные таланты, решила как можно скорее сделать из меня вундеркинда. А у вундеркиндов настоящего детства не бывает. Я не в состоянии вспомнить любимую игрушку, куклу или какие-то детские забавы, зато песни – сколько угодно, мне приходилось репетировать их до одури, снова и снова, для сдачи экзамена в конце каждого учебного года; а главное, я никогда не забуду, какая мучительная паника охватывала меня посредине какого-нибудь трудного пассажа, когда мне вдруг начинало казаться, что я задыхаюсь, и я в ужасе думала только о том, что из моего онемевшего, пересохшего горла больше не вырвется ни единого звука. Никто не подозревал об этих внезапных приступах тревоги, поскольку, судя по всему, я сохраняла спокойствие и продолжала петь.

Окончив начальную школу, мои одноклассники записались в колледж или в другие учебные заведения, и мне так хотелось, последовав их примеру, стать старшеклассницей. Но меня лишили и этого: я – решила моя мать – должна каждое мгновение своего трудового дня посвящать обучению вокалу и игре на фортепьяно. Так что в одиннадцать лет я отложила в сторону учебники, и понемногу моими буднями стали невыносимые ожидания на прослушиваниях для вундеркиндов, на которые меня регулярно записывали, в надежде, что я буду участвовать в радиоконкурсах или выиграю какую-нибудь стипендию. Я, собственно, всегда училась благодаря стипендиям. Во-первых, потому, что после 1929 года мы были отнюдь не богаты, а кроме того, я всегда довольно пессимистически настроена относительно собственных способностей. И по сей день, даже если меня и обвиняют в излишней самонадеянности, я никогда не чувствую уверенности в себе и вечно терзаюсь страхами и сомнениями. Еще в детстве мне не по душе были полумеры: мама хотела, чтобы я стала певицей, и я была счастлива пойти ей навстречу; но только при условии, что я стану однажды великой певицей. Всё или ничего: в этом я определённо оставалась верна себе все эти годы. Таким образом, получение стипендии являлось гарантией моих талантов и подтверждало, что родители не обманулись, уверовав в мой голос. Успокоившись, я продолжала заниматься вокалом и играть на фортепиано, с каким-то даже остервенением.

В конце 1936-го года мама решила вернуться в Грецию повидать родственников и взяла с собой нас с Джасинтой. Сестра уехала чуть раньше; мы присоединились к ней в феврале 1937 года. В Америке, для удобства произношения, отец сократил нашу фамилию, сохранив только первую часть и переделав «Калос» в «Каллас», чтобы звучало гармоничнее. Не знаю, как уж он оформил это официально, но помню, что уже в школе меня называли Мэри Каллас. В Греции, однако, я вновь стала Марией Калогеропулу. Когда я приехала в Афины, мне едва исполнилось тринадцать лет, но будучи уже такой же рослой, как сейчас, довольно упитанной и слишком серьезной, лицом и манерами, для столь юного возраста, я выглядела куда старше. Мама попыталась для начала записать меня в Афинскую Консерваторию, самую знаменитую в Греции, но ей просто рассмеялись в лицо. Что прикажете делать, – сказали они – с 13-летней девицей? Тогда, прикинувшись шестнадцатилетней, я поступила в другую консерваторию, Национальную, где начала учиться у педагога, вероятно итальянского происхождения, Марии Тривеллы. Впрочем, на следующий год, я, наконец, достигла своей цели, и блестяще сдав экзамен, поступила в Афинскую Консерваторию, где меня поручили прекрасной преподавательнице, которой суждено было сыграть важнейшую роль в моей творческой подготовке – Эльвире де Идальго.