Крики солнца - Юлия Пушкарева

И уж точно не стал бы из-за него. Сын-увалень, сын-неудачник. Первая в жизни девушка у него появилась только в год женитьбы Паоло – появилась и исчезла, подобно смутной галлюцинации. Потом мелькало много других, разных; но их любви было не утолить его вечный голод. Из университета Эдуардо вылетел, ибо нудные тонкости налогообложения его, увы, нисколько не занимали. Фотография расшевелила его апатию, но он загорелся ею, когда отец уже давно махнул на него рукой. Может быть, поэтому мечта о фотографии в реальности обернулась дорогими скучноватыми курсами, сертификатом и однообразной работой в глянцевых журналах, претендующих на интеллектуальность.

И кстати – фотографии как таковой не было бы без Марко.

Эдуардо повернулся на другой бок (огромная кровать под ним саркастически заскрипела) и попытался выбросить из головы всё лишнее. Он приехал сюда ради Дела и должен сосредоточиться. Но не так-то это просто, когда воспоминания роятся в голове назойливо, точно туристы у моста Риальто.

Это он, Марко, впервые отвёл его к мосту Риальто и показал вид на Большой Канал. Тот вечер отпечатался в памяти игрушечной детской печатью; вся Венеция тогда казалась ему именно игрушечной, слишком прекрасной для реальности. Закат выдался нежно-персиковым, удивительно фактурным – хоть сейчас в объектив, особенно в сочетании с узкокрылыми палаццо на набережной и гондолами, плывущими к горизонту… Но Марко пришёл без камеры. Когда они нашли место у перил, растолкав туристов, он закурил и сказал:

– Вот такие кадры, знаешь, выпадают раз в жизни, – и, подумав, добавил: – Мой раз уже был, наверное. Лови ты.

Ветер трепал края его шарфа и чёлку, где белела единственная седая прядь. Эта прядь всегда смущала Эдуардо: закрадывалось странное чувство, что разговариваешь со стариком, а не с человеком на шесть лет старше. Марко, конечно, и был старше по сути – старше и уравновешеннее всех, с кем он когда-либо общался. Изначально приятель отца, он быстро перешёл в стан его, Эдуардо, – только потому, что отец так навсегда и остался большим ребёнком.

И ещё потому, что однажды – к сожалению или к счастью – прихватил Эдуардо на рыбалку с собой и новым коллегой-фотографом.

– Не уверен, что свет поймаю, – признался тогда Эдуардо. – И здесь слишком людно.

Затянувшись сигаретой, Марко недоумённо повёл худым плечом:

– А когда ты в церковь приходишь – тоже думаешь о том, что люди смотрят?

– Я не хожу в церковь.

– Я тоже, – серьёзно ответил Марко. – Это просто пример.

Относиться к каждому своему действию, как к молитве или произведению искусства – вот чему он так и не научился у Марко. Ко всему: от работы до чистки обуви или приготовления спагетти. Марко ткал вокруг себя паутину изящества, и всё вокруг, попадая в неё, становилось необъяснимо красивым. Красивым до боли, до того, что хотелось выть.

Дождавшись семи, Эдуардо решил принять душ, потому что запланировал долгую прогулку. Остался ещё один день – целый долгий день, от утра до вечера. Почему бы напоследок не насладиться Венецией? ..

СОРРЕНТО

Гвидо пытался, но не мог понять, что он чувствует и когда начался этот глупый перелом. Каждый день казался хуже предыдущего, каждую ночь он ждал, как блаженства – несмотря на кошмары: просто чтобы не видеть того, что вокруг. Не думать, не думать, не думать. Или думать как можно меньше.

Вялая, тупая апатия захлестнула его. Возвращаясь домой, он или чисто механически, не различая лиц туристов, помогал отцу в “Marina”, или просто лежал, ощущая, как всё тело ноет от усталости и жары. И почему эта весна такая жаркая? .. Гвидо ненавидел жару: в последнее время его тянуло к дождям и тени.

Иногда, исключительно по привычке, он включал компьютер, чтобы поиграть, или монотонно перелистывал социальные сети. Уставал так, что не хотелось вообще ничего – ни встретиться с Лукой или Анджело, ни сходить в кино, ни, тем более (спаси Мадонна), гулять по солнцепёку. Однажды Гвидо видел, как ребёнок – мальчик лет трёх – поймал краба на побережье ведёрком для песка. Краб беспомощно бился, дрыгал клешнями, придавленный красным пластиком; таким же жалким, прижатым сверху, был сейчас он. Домашние задания по истории, английскому и социологии дремали в столе, файлы с книгами, которые он когда-то хотел прочесть («Над пропастью во ржи» Сэлинджера, например: Нунцио очень нахваливал), висели не открытыми… Он не был уверен уже даже в том, что хочет поступать в университет. О каком, собственно, университете может идти речь у такого тупицы, как он? Прав отец: он обязан провести жизнь в Сорренто, фальшиво улыбаясь туристам да издали поглядывая на виллы богачей, разбросанные по зелёным склонам берегов белыми, сиреневыми и красно-коричневыми коробочками. Как коробочки, в которые упаковывают талисманы, ракушки и магниты в форме лимонов – те, что закончат жизнь на другом конце земли, пылясь на чьём-нибудь холодильнике.

Их собственный холодильник сегодня был забит до отказа – конечно же, рыбой. Рыба на ужин – это, как говорят в геометрии, аксиома, не требующая доказательства. Мама всегда, включая праздники и редкие приходы гостей, готовила на ужин рыбу. Её любил отец и без роптаний жевали сёстры.

Гвидо рыбу терпеть не мог. Сейчас эта ненависть усилилась, и, положив кусок себе на тарелку, он с трудом подавил приступ тошноты.

Отец только что свернул газету и теперь, увлечённо жестикулируя, объяснял матери, почему он категорически не согласен с законопроектом о легализации марихуаны. Мать улыбалась и кивала. Сабрина прямо за столом докрашивала ногти: готовилась бежать на свидание. От неё несло клубничными духами.

Гвидо обречённо провёл рукой по лицу. Пот. И солнце по всей кухне – жёлтое, нахально лезущее сквозь шторы. Господи, почему же везде так жарко? ..

– Гвидо, помоги Лизе, она опять вся перемазалась! – распорядилась мать, выгребая овощи из сковородки. От чада она раскраснелась и слушала отца уже не так внимательно.

– Ги-га, – выговорила Лиза, серьёзно глядя на него из детского креслица. Она лишь недавно освоила самостоятельное управление ложкой; но отец думал (возражения, естественно, не допускались), что она «уже большая девочка» и вполне может есть сама.

Гвидо вздохнул и, пододвинувшись к Лизе, зачерпнул детского пюре. Другой рукой привычно вытер ей щёчки – круглые, как яблочки – и маленькое пятно на животе. Джулия скривилась, будто бы ей, а не ему вменялось в долг кормить Лизу и убирать за ней.