Эксклюзивный грех - Анна Литвинова

Бессонная, по-советски уродливая громада Склифа возвышалась над прилегающим районом. Несмотря на позднее время, окна горят неоновым белым или ярко-синим светом.

Дима загнал авто на стоянку.

Через охрану он прорвался, потряся коленкоровыми корочками «Молодежных вестей». Прошел к лифтам.

Что за печальный интерьер в главном госпитале российской экстремальной медицины! Линолеум – волнами. Полутемные коридоры. Убогие лифты. Все время встречаешь озабоченных толстых женщин южных кровей. Они в черном, громко переговариваются на гортанных наречиях. Расхаживают «бойцы» в кожанках. То ли охраняют кого, то ли навещают. А может, собственные старые раны долечивают. А вот врачей и сестричек не видать.

Надю Дима заметил в коридоре шестого этажа. Она стояла к нему спиной, смотрела в окно. Хоть он ее видел, считай, один раз во взрослой жизни, все равно сразу узнал. Издалека. Печальная спина. Горестные плечи. Всматривается куда-то в уличную темноту. Его, Диму, что ли, с такой надеждой ждет?

Подошел, положил ей руку на плечо. «Ой! » – она дернулась, испуганно обернулась. Узнала, воскликнула удивленно-радостно: «Дима, это вы! » – и рванулась обнять его, прислониться к его плечу – да спохватилась, остановила саму себя на полудвижении…

Косметика чуть смазана. Глаза припухшие. Смотрит на Диму снизу вверх: во взгляде горечь и надежда.

– Как мама?

– Меня к ней не пускают. Была операция. А сейчас она в реанимации. В отделение могут перевести только завтра.

– Что врачи говорят?

– Что состояние тяжелое. Она без сознания.

– И это все, что они говорят?

– Сказали: у нее множественные переломы ребер. Кажется, еще и таза. Внутренние кровоизлияния. Сотрясение мозга.

На глазах Нади выступили слезы.

– Кто дежурный врач? – продолжил наседать Дима.

– Я… я не знаю… Женщина какая-то, – растерянно пробормотала Надя.

«Ох, овца ты, овца! .. » – чуть не выругал ее Дмитрий вслух. Но вместо этого проговорил:

– Ладно, жди здесь. Я все узнаю.

Потом он долго искал дежурную врачиху. Она, оказывается, в ординаторской пила чай с тортиком. На столе стояла початая бутылка коньяку.

– Что вы хотите? – не слишком ласково она встала к нему навстречу. Тут же в кармашек ее халата перекочевала из Диминой руки стодолларовая купюра. Врачиха скосила глаза на перелет банкноты. Ничего не сказала, но стала явно любезней.

Потом был долгий рассказ о состоянии больной Митрофановой, уснащенный множеством медицинских терминов. По их обилию, а скорее по сочувственному выражению лица докторицы Дима понял: дела тети Раи, кажется, дрянь.

В конце беседы он прямо спросил:

– Она выживет?

Врачиха проговорила стандартное:

– Мы делаем все возможное.

– И все-таки?

– А кто вы ей? – полюбопытствовала в свою очередь женщина.

– Зять, – соврал Дима. – Будущий зять.

– А дочка-то ее здесь?

– Да.

– Знаете что, будущий зять: забирайте-ка вы свою… свою невесту и поезжайте домой. Ни врачам, ни самой больной вы сейчас ничем помочь не можете. Только сами измучаетесь. А завтра с утра ситуация, возможно, прояснится.

– Так есть надежда?

– Все в руках божьих. А надежда – она всегда есть.

В коридор к Наде Димочка вышел с непрошеной мыслью: «Кажется, мне предстоят еще одни похороны». Вслух, конечно, сказал девушке совсем иное:

– Поедем-ка отсюда. Врачи говорят: все будет хорошо.

– Правда? – просияла Надя.

* * *

Дима.

Та же ночь.

02 часа 35 минут

Он думал: ни за что не заснет в незнакомой постели. А только смежил веки – сразу провалился в глубокую и длинную угольную шахту. И ему ничто не снилось.

…Хотя сниться могло многое. Когда они с Надей вышли на ступеньки Склифа, во влажный воздух осенней Москвы, Дима вдруг почувствовал дичайший голодный спазм. Он вспомнил, что не обедал – не говоря уже об ужине.

– Я отвезу тебя, – сказал он Наде. – Только давай сначала куда-нибудь заедем перекусим. В какой-нибудь ночной фаст-фуд. Есть хочу – сейчас протекторы начну глодать.

Надя улыбнулась. После лживых вестей, что принес Дима от врачихи, ее настроение явно улучшилось.

– Извини, я, наверное, твои планы на вечер нарушила, – проговорила Надя.

– О чем ты? Знаешь, для тети Раи я готов хоть неделю голодать.

– А зачем нам куда-то в фаст-фуды заезжать? – почти весело сказала Надя. – Я тебя у нас дома покормлю. У нас сегодня на ужин «паста болоньезе». Мы с мамой приготовили…

Вдруг она осеклась и стала краснеть. Сперва покраснели щеки. Потом шея, лоб… Затем она вся залилась мучительным, почти багровым румянцем. С трудом проговорила:

– Я ничего такого не имела в виду. Я хотела сказать: именно поесть.

– Ну что ты, Надя, – ласково произнес Дима. Его растрогала ее несовременная застенчивость. – Я все понял правильно. Когда говорят «поесть», это действительно значит «поесть». Погнали. Чтоб я когда от «пасты болоньезе» отказался! ..

По пути Надя, глядя в сторону, начала в полутьме машины (только встречные фары, редкие фонари) рассказывать ему, как дело было.

– Мама пошла с Родионом гулять…

– Кто это – Родион?

– Такса наша. Мальчик.

– А-а.

– А потом вдруг соседка прибегает. Надя, кричит, твою маму машина задавила. Я к окну. А у нас одно окно на дорогу выходит. А мама… – Голос Нади вдруг сорвался. – Она на асфальте лежит.

– А Родион? – вдруг спросил Дима.

– Что – Родион? – не поняла она.

– Он-то как?

– У него все нормально, – улыбнулась она сквозь слезы. – Он дома. Нас ждет. То есть… – Она опять покраснела. – То есть меня.

– Там у меня в «бардачке» есть салфетки. Если надо, бери.

– Да, спасибо. – Она отыскала в перчаточном ящике салфетку, высморкалась в нее. Другой вытерла слезы. Скомкала бумагу, но на дорогу в окошко выбрасывать не стала. И в машине не бросила. Сунула в собственную сумочку. Почему-то это ужасно понравилось Диме. Нервы его после длинного, похмельного, странного дня были напряжены до чрезвычайности. В таком состоянии он обостренно замечал самые незначительные детали (и порой умилялся им).