Ледяное сердце не болит - Анна Литвинова

Журналист, не теряя времени даром, включил компьютер, пробормотав сквозь зубы:

– Ну и рухлядь!

Вставил в дисковод полученный си-ди, а когда программа «рухляди» диск обнаружила, пробормотал:

– Оказывается, здесь записан видеофайл, – и нажал на «play» в окне программы АС/DС.

Видеозапись оказалась небольшой – продолжительностью всего сорок восемь секунд, и когда экран после традиционных черно-белых полос ожил, Надя увидела на нем из-за плеча Димы девушку. Молоденькую – лет, наверное, шестнадцати, а то и пятнадцати. Девушка, одетая в футболку, неподвижно сидела на табурете на фоне голой бетонной стены. Съемка велась то ли в подвале, то ли в гараже, то ли где-то на заброшенном промышленном предприятии. Словом, мизансцена походила на то, как снимают заложников в Ираке, – только, в отличие от тех записей, никого из похитителей рядом в кадре не было. Невзирая на средний план, было заметно, что юное создание растерянно и утомлено.

Девушка зашевелила губами – однако из колонок раздавалось одно только шипение. Дима до отказа увеличил на тумблере громкость – но лишь слышнее стал «белый шум». И вдруг грянул громовой голос. С соседних столов на них стали озираться, и Дима быстро уменьшил звук.

Но говорила не девушка. Звук и не попадал в ее артикуляцию. За кадром звучал мужской голос. Он говорил со странным акцентом, и лишь после нескольких фраз Надя поняла, что голос, видимо, изменили каким-то электронным фильтром, и потому он походил на голос робота: механический, скрипучий. По ритмически правильной речи Надя догадалась – мужчина за кадром декламирует стихи. Она вслушалась в монотонный голос.

        …Вы совершили то,

        Что обездушивает соглашенья

        И делает пустым набором слов

        Обряды церкви. Небеса краснеют,

        И своды мира, хмурясь, смотрят вниз,

        Как в судный день, чуть вспомнят ваш поступок… [7 - Шекспир В. Гамлет, акт 3, сцена 4. (Перевод Б. Пастернака. )]

Тут декламация оборвалась, но от этого голос девушки слышнее не стал. Она по-прежнему беззвучно несколько раз пошевелила губами. А голос за кадром проговорил:

        Бог мщения уступит мне место,

        Чтобы я покарал злых! ..

И тут изображение пропало, по экрану поплыли черно-белые зигзаги.

Выждав минуту-другую – на мониторе ничего нового не появлялось, – Дима второй раз нажал на «play». И снова возникли знакомые кадры – девушка, беззвучное шевеление губ, а потом – механический голос. Надя с Димой вслушались в первые слова – те, что они сначала пропустили:

        …Вы сделали такое,

        Что угашает искренность и стыд,

        Шельмует правду, выступает сыпью

        На лбу невинности и чистоты…

А дальше пошло уже слышанное.

– Что это? – прошептала Надя, когда запись закончилась во второй раз. Она имела в виду все, что они увидели: девушку в бетонном узилище, ее беззвучное послание, декламацию за кадром. Однако журналист понял вопрос подруги прямолинейно и попенял:

– Ай-яй-яй, Митрофанова, а вы еще с высшим образованием. Что у вас было, миледи, по зарубежной литературе?

– «Четыре».

– Оно и видно, что «четыре». Художественный свист за кадром – монолог Гамлета. Как раз то место, где он обличает матерь свою, королеву Гертруду, в том, что она вступила в преступную связь с убийцей – дядей… Ах, не забыть мне в этой роли старика Высоцкого! .. А каков был Гамлет – Солоницын в постановке Тарковского в «Ленкоме»! ..

– Что ты несешь, Полуянов? ! – нахмурилась девушка. – Какой Солоницын, какой Высоцкий? ! Тебе сколько лет было, когда Высоцкий умер? !

– Семь, – мгновенно ответил журналист. – А что, я был интеллигентным и любознательным мальчиком. И если противные контролерши меня иногда не пускали на вечерние спектакли, мне мама моя все в лицах пересказывала.

– Вот так всегда, – вздохнула Надежда. – Ты знаешь все – однако неточно, в основном – с чужих слов.

– Да ладно, Гамлет! .. Данный монолог, по-моему, всего лишь деталь. Я бы дорого дал, чтобы вместо мелодекламации услышать, что там говорит эта девушка. И еще…

Дима по новой прокрутил, теперь уже без звука, запись.

Руки девушки – лежащие, по всей видимости, на коленях, – постоянно в кадре не присутствовали. Однако в какой-то момент она сделала экспрессивный жест, и на экране стала видна ее десница. Дима щелкнул виртуальной клавишей «stop». Заложница – или кто она? – замерла на фоне стены с приподнятой дланью. Журналист приблизил курсор к руке, увеличил план. Стало отчетливо видно, что кисть девушки перевязана – а сквозь бинт проступает кровь.

– Что это значит? – поинтересовалась Надя.

– Ничего, – отмахнулся Полуянов, но по его нахмуренному челу она поняла: Дима что-то знает. И он посвящает ее далеко не во все подробности происходящего.

Дима вытащил из компьютера диск, бережно положил его в свою кожаную сумку.

– Пойдем, Надюшка, где-нибудь посидим, попьем кофейку, посудачим о делах наших скорбных.

* * *

Своей базой молодые люди избрали кафе «Чашечка и блюдечко» на Маросейке. Дима долго разводил Надежду на пирожное. Показывал на витрину: «Смотри, какое тирамису! А рулет с маком! А этот штрудель! .. » В конце концов Надя, вечно заботившаяся о своей фигуре, так и норовившей потолстеть, прошипела: «Я убью тебя, Полуянов! » – и заказала фруктовый салат без всяких сливок. А Дима без зазрения совести принялся пожирать огромный кусище «Черного леса», запивая его бадьей кофе по-американски.

Затем он, с очевидной неохотой, рассказал Наде о сегодняшнем письме и даже продемонстрировал ей отвратительную фотку, на которой была изображена сама Надя с выжженными точками глаз. (О первом пакете, с окровавленным мизинцем, он даже не обмолвился. )

– Поэтому, – резюмировал журналист, – давай, Надюшка, думай: кто тебя может с такой силой ненавидеть.

– Твои враги – мои враги, – пожала плечами она. Настроение у нее после жуткой фотографии категорически испортилось. Даже свежая клубника вкупе с киви и бананами в горло не лезла. – Тем более что фотку тебе домой прислали.

– Однако, – парировал Полуянов, – именно к тебе пристают разные маньяки: и лично, и по телефону, и даже с помощью юных посыльных.