Книга живых - Александр Лапин

Все это было сделано быстро, профессионально и четко.

Кавалькада машин, одна за другою, двинулась в сторону зеленеющего за окраиной станицы в серой выгоревшей степи кладбища.

XII

Отпевание закончилось. Отец Анатолий совсем было собрался расстаться с казаками, но тут к нему, как репей, прилип тот самый очкастый старичок-экскурсовод, который показывал ему музей сопротивления большевикам.

Он и затащил иеромонаха Анатолия на поминки.

Поминки были в традиционном стиле. На столах стояли водка и вино. Из кухни подносили простые домашние сытные блюда.

Вел этот грустный ритуал сам хозяин усадьбы Иван Ефремов. Он сказал несколько приличествующих слов о погибшем юноше и предоставил слово родителям.

Отец Андрея говорил недолго. Да и что можно сказать о такой коротенькой и так нелепо оборвавшейся жизни? Родился, учился. И, в общем-то, все.

Да, упокой, Господи, его невинно убиенную душу.

Мать, седеющая и как-то разом постаревшая, судя по всему, деловая женщина, говорила долго. Никак не могла остановиться.

Она вспомнила все, что было связано с ее мальчиком. Какими трудными были для нее поздние роды первого ребенка, как принесли они его из роддома и она впервые в жизни растерялась, потому что не знала, что делать с малышом. Как впервые встал он на ножки в одиннадцать месяцев. Как сделал первый шаг… Видимо, ее сжатое горем сердце искало в этих воспоминаниях какого-то успокоения. И… не находило.

Грустные гости молча слушали ее. Ели поминальную кутью.

По ходу поминок за столом завязывались всякие разговоры.

Рядом с отцом Анатолием сидел старый-престарый, можно сказать, ветхий дедушка – видимо, хранитель старинных преданий и историй.

Слева – бабуся, уже беззубая, но, судя по внимательным глазам, живая и чем-то похожая на Дарью. (Видимо, какая-то ее родня. Бабку он запомнил с отпевания. Она тогда то и дело пыталась встать на колени. А молодая родственница ее поднимала. )

Рядом с бабусей сидела молодая то ли внучка, то ли правнучка. Она обращалась к старушке ласково: «Бабуля Мария».

С другой стороны стола – пожилой научный сотрудник из Вешенского музея Шолохова. Звали его Алексей Кочетков. Вот в этом их кружке завязался сам собою застольный разговор о происшедшем.

– Все говорят о некоей случайности произошедшего, – задумчиво поглаживая свою интеллигентную бородку, говорил научный сотрудник. – А я думаю: все к этому шло!

– Вы думаете, все это связано с их отношениями? Прежними? – уточнил картину отец Анатолий, старательно прожевывая сухую рисовую кашу-кутью и стараясь не уронить ни крошки.

– Тут вражда старая, закоренелая! А этот случай был, как бы это получше сказать, спусковым крючком этой истории.

–? ??

Поняв, что иеромонах никаким боком не посвящен в подробности отношений местного населения, научный сотрудник приступил к короткому, но емкому рассказу:

– Я тут исследую тему репрессированных или, иначе говоря, раскулаченных в тридцатые годы казаков. И знаю, что между Ефремовыми, а тут их в станице жило немало, и Водолазовыми узелок завязался еще в те времена. Ефремовы были люди трудолюбивые, зажиточные. И сразу после Гражданской войны их многочисленный род как-то поднялся. Получили землю, работали сильно. А вот Водолазовы – те пошли по другой линии. В Гражданскую они сразу пошли с красными. И после их прадед Еремей Водолазов верховодил тут в комбеде.

– Где-где? – переспросил Казаков.

– В комитете бедноты. Были такие органы власти, созданные советами. Чтобы настроить в станицах народ друг против друга, советская власть создала комбеды, куда и собрались, так сказать, организованные лентяи, пьяницы, увечные, неудачники. Чтобы они стали опорой советской власти на местах. А заодно и занимались репрессиями против своих более трудолюбивых и удачливых односельчан, так называемых кулаков. А чтоб возглавить эти банды, тьфу, извиняюсь, комбеды, из столиц присылали крепких коммунистов по набору, так называемых двадцатипятитысячников. В нашей станице тоже такой был. Ну, а политическую историю вопроса вы, наверное, знаете: советское правительство взяло курс на индустриализацию страны. Для этого надо было иметь валюту. А чтобы ее иметь, надо было что-то продавать на мировом рынке. Так как в стране ничего ценного, кроме хлеба и зерна, не было, решено было отбирать хлеб у крестьян, казаков, тех, кто трудился на земле. И торговать им на международном рынке. Когда стало понятно, что ни крестьяне, ни казаки, которые были единоличниками, добровольно зерно не отдадут, постановили создать колхозы. Коллективные хозяйства, где были обезличены имущество и плоды труда. В начале тридцатых для проведения этого грандиозного плана в действие в стране развернулась мощная карательная структура. По всей стране начали строить тюрьмы и лагеря, в которые загоняли в том числе и всех не согласных идти в колхоз. Так начался «великий перелом», окончательно перебивший хребет и русскому крестьянству, и казачеству, которое к тому времени снова поднялось, встало на ноги, стало зажиточным, а значит самостоятельным в экономическом отношении и тем самым опасным для власти коммунистов…

Все за столом стали вслушиваться в повествование Алексея, на время прекратив даже произносить поминальные речи.

– И пошло-поехало. Наш гений Михаил Александрович Шолохов в это время как раз писал не только роман «Поднятая целина», кстати говоря, он хотел его назвать по-другому. Кажется, «С потом и кровью». Он писал письма Сталину о том, что происходило на донской земле. Коммунистов, которые не хотели участвовать в раскулачивании, терроризировали так же, как и рядовых граждан. Им угрожали исключением из партии, арестами и голодной смертью. Поэтому, как писал Михаил Александрович в письме Сталину от четвертого апреля одна тысяча тридцать третьего года, «…большинство терроризированных коммунистов потеряли чувство меры в применении репрессий. По колхозам широкой волной покатились перегибы. Собственно, то, что применялось на допросах и обысках, никак нельзя было назвать перегибами, людей пытали, как во времена Средневековья, и не только пытали в комсодах, превращенных, буквально, в застенки, но и издевались над теми, кого пытали». И он рассказывает в подробностях, как пытали: проводили массовые избиения, сажали в холодную. Обливали женщинам юбку керосином и поджигали. Сажали людей на раскаленную лежанку. Заставляли стреляться. Бросали на плиту стручок красного перца, чтоб выжигал глаза, заставляли непомерно пить воду с керосином, салом и пшеницей. Имитировали расстрел. Закатывали в рядно и топтали ногами. Раздевали женщина догола и пускали бегом по снегу. Заставляли подолгу стоять с высунутыми языками. Раскрывали крыши, разваливали печи. Принуждали к сожительству. При допросах пугали человеческим трупом. Избитых ставили ногами на горячую печку, а затем выгоняли на мороз. На голову надевали табурет, покрытый шубой, и били по голове. Все это происходило в наших верхнедонских хуторах. Шолохов не любил голословности, хорошо знал обстановку. После коллективизации начался страшный голод. В том же тридцать третьем году в письме Е. Г. Левицкой он писал: «…Один из хуторов, в нем 65 хозяйств. С 1 февраля умерло около 150 человек. По сути – хутор вымер. Это в районе, который дал стране 2 300 000 пудов хлеба. В интересное время мы живем! » Вот так происходила коллективизация в наших хуторах и станицах.