Судьба советского офицера - Николай Шахмагонов

Отец его, Николай Алексеевич, очень любил эти края. Часто проводил здесь отпуска, ходил на рыбалку с маленьким сыном, в лес за грибами. Правда, на кладбище он бывал редко, поскольку мало помнил тех, кого оплакивала его мама – бабушка Дмитрия. Место же, где под щебнем была могила, она узнавала по каким-то признакам, ей одной понятным.

Только много лет спустя Теремрин смог полностью понять и осознать всю чудовищность кровавой безбожной власти, которая лишила Русский народ истории, памяти предков, многих великолепных белокаменных храмов и церквушек, как бы оберегавших и хранивших целостность и покой этой единственной в целом свете Священной Земли. Но до полного понимания того, что произошло, было далеко даже в те годы, когда Теремрин, определив, наконец, свой жизненный путь, углубился в изучение величайшего прошлого Отечества. Полное понимание, или, по крайней мере, достаточно полное, приходило в борьбе со злом, с новой силой обрушившимся на Русь в эпоху ельцинизма. Но это уже предмет последующих глав. В громе и грохоте перестройки не каждый ещё мог разобрать черты будущего, не каждый мог прийти к пониманию прошлого. Ложь и клевета, которыми поливали страну с экранов телевизоров продажные репортёры, запутывали и лишали возможности, что-либо понять в бушующем потоке нечистот демократии. Теремрину было несколько легче разобраться во всём, поскольку отец его был видным историком твердой Державной ориентации.

Вот тот минимум информации об одном из главных героев романа, который автор считает необходимым сообщить читателю. Ну и, конечно, к этому необходимо добавить, что Теремрин приезжал в Пятигорский военный санаторий совсем не для занятий историей, и привлекали вовсе не книги из пыльных библиотек, а живые, волшебные книги, имя которым – «Женщины».

Он бы мог вспомнить не один эпизод из своей курортной летописи, но все они меркли по сравнению с тем, что случилось с Катей.

***

Алексей Посохов подошёл к Теремрину, в задумчивости стоявшему возле жилого корпуса, да так и не решившему, идти ли в номер, или отправиться на танцевальный вечер. О подготовке же к танцам красноречиво свидетельствовали шумные упражнения инструментального ансамбля, оглашавшего окрестности пока ещё бессвязными обрывками мелодий. Но эти, совершенно бессвязные обрывки, словно условные сигналы, настраивали на особое настроение, обещали что-то загадочное и волнующее, чем полны танцевальные вечера.

– Ну, что нового? – спросил Посохов. – Видел её?

– Уехали они…

– Уехали? Когда же это?

– Сегодня после обеда третьим поездом.

Фирменный поезд под номером три «Кавказ» уходил тогда примерно в пятнадцать-шестнадцать часов.

– Значит, сбежали раньше срока, – сделал вывод Посохов.

– Нет, – возразил Теремрин. – Они не сбежали. Я был в приёмном отделении, интересовался. Срок путёвки как раз сегодня закончился.

– Хоть что-то удалось узнать?

– Очень немногое, – ответил на Теремрин и рассказал, что выяснил в приёмном отделении.

– Да, действительно, даже письма не напишешь, – сказал Посохов. – Значит, не судьба.

Помолчали. И вдруг Посохов оживился.

– Ты видел объявление в клубе? Что за историк там выступает? Ты его знаешь? – спросил он с любопытством.

Хочешь сходить на лекцию?

– Фамилия меня заинтересовала. Кто этот Теремрин?

Дело в том, что в санаториях, зачастую, при знакомстве называют только имена, порой, совсем не интересуясь фамилиями, а потому не было ничего удивительного в том, что Посохов не знал, что перед ним именно тот самый Теремрин, который должен читать лекцию в клубе.

– И чем же тебя заинтересовала эта фамилия? – спросил Теремрин.

– А вот чем. Смотри, – сказал Посохов и протянул листок с приветствием кадет Русского Зарубежья по поводу организации в России первого Суворовского клуба.

За рубежом давно уже были созданы содружества выпускников русских кадетских корпусов, эвакуированных из России в годы революции и продолжавших там работу в послереволюционные годы.

Теремрин взял листок, прочитал текст, добрался до подписей, одна из которых заставила вздрогнуть:

«Теремрин Алексей Николаевич. Воронежский кадетский корпус».

– Вдруг да не однофамилец. Фамилия-то, прямо скажем, редкая.

– Теремрин, который будет проводить беседу, это я, – сказал Дмитрий.

Глава вторая

Сколько романов вспыхивает и затухает на курортах Кавказских минеральных вод, где даже сам воздух, словно напоён любовью, сколько сталкивается судеб, сколько раскалывается сердец! На приморских курортах немало времени занимает море. Забираться же в горы или шагать по терренкурам день напролёт может далеко не каждый. Вот и остаётся посвятить себя иным процедурам, которые в шутку именуются кустотерапией.

На следующий день после того, как полковник Теремрин прибыл в Пятигорский военный санаторий, из него уезжал майор Александр Синеусов. Они не были знакомы лично, хотя Синеусов много слышал о Теремрине, поскольку служил в крупном военном журнале, где тот нередко печатался. Судьба же распорядилась так, что они вскоре оказались связанными тонкой ниточкой через других людей, а если точнее, то опять же через вездесущий прекрасный пол.

На вокзал Синеусова провожала его курортная знакомая, с которой он провёл в Пятигорске немало приятных дней. Это была Ирина, молодая, очень привлекательная женщина в приталенном сиреневом сарафане, подчёркивающем её стройность. Ростом она была чуть ниже Синеусова и вполне под стать его плотно сбитой спортивной фигуре. Она была грустна, ведь его отпуск окончился, а её ещё был в самом разгаре. К поезду они приехали санаторским автобусом. Через туннель выбрались на узкую платформу, к которой в этот момент подошла электричка из Минеральных вод. С грохотом раздвинулись автоматические двери, стало людно, шумно, суетно, но через минуту-другую толпа схлынула, и на платформе остались лишь пассажиры дальнего поезда, до прибытия которого оставались считанные минуты.

Отъезд из санатория – дело суетное и, порой, невесёлое. Печаль расставания подступает постепенно, когда остаётся три дня, два дня, один день. Затем исчезает на время сборов и вновь накатывается уже на платформе, где приходит осознание уже очень скорой разлуки, музыку которой всё отчетливее отстукивают по рельсам колеса приближающегося поезда, отстукивают с каждой минутой всё громче, громче и громче…

Синеусов говорил какие-то обязательные, успокаивающие слова, а Ирина, подавленная и растерянная, слушала молча, не спуская с него своих печально-прекрасных карих глаз, в уголках которых уже накапливались прозрачные капельки слезинок. Синеусов не мог спокойно переносить её пронзающий сердце взгляд. Он отвернулся, чтобы ещё раз взглянуть на величественную громаду Машука, на здания военного санатория, хорошо видные с платформы. Ирина коснулась его плеча, и Синеусов, почувствовав это осторожное, трепетное прикосновение, повернулся к ней, решив, что вот сейчас, немедленно, должен открыть ей всё, что таил до сих пор. Он обязан был сделать это раньше, быть может, в самом начале их отношений, или, хотя бы перед самой их – назовем её решающей – встречей, оставившей сладкую боль в его сердце. Обязан был, но не решился…