Дамы убивают кавалеров - Анна Литвинова

Но кому еще, спрашивается, она могла позвонить в такой ситуации?

Мысли перенеслись на племянника, виновника ее непоследовательности. Нет, право слово, лучше бы дети вовсе не росли. Лучше бы Ленчик до сих пор оставался крохой.

Катя вспомнила те времена, когда старшая сестра Дашка просила забрать Ленчика из детского садика и посидеть с ним – пока та в очередной раз устраивала свою личную жизнь… Катя тогда злилась, что с малышом хлопотно: то описается, то кашу есть не желает… Да, хлопотно… Но какая это мелочь по сравнению с сегодняшними хлопотами!

Паша Синичкин.

В то же самое время

В восемь тридцать пять утра я уже подрулил к брежневской унылой девятиэтажке на окраине Москвы. Здесь проживала родная сестра моей Екатерины – Даша. Плюс ее сын – Ленчик. Катерины, значит, непутевый племянник.

Вход в подъезд ограничивала стальная дверь. Я набрал на домофоне номер квартиры. Через домофон откликнулся усталый Дашин голос. Похоже, здесь не ложились всю ночь.

– Это Паша Синичкин, – браво сказал я.

– Да, да, открываю, – поспешно и умученно произнесла Даша.

Даша, старшая Катина сестра, всегда была мне симпатична. Несмотря на то что мы с ней виделись два с половиной раза. Женщина она веселая, общительная. Радушная. Улыбалась в тридцать два зуба. Каждой твоей шутке готова рассмеяться. Даже анекдоту, которому исполнилось уже лет сто. На домашних празднествах с ней никогда не тягостно.

Кстати, гостей она принимала в соответствии с принципом: «Что ни есть в печи, все на стол мечи». Если делает Дарья для родственников винегрет – то это целая бадья! Пирожков с капустой – штук двести. Гора салата «Оливье». Селедка под шубой на огромном блюде…

Настоящая русачка. Дарью я из всей Катиной родни любил более всех.

В лифте по мере приближения к ее квартире у меня, словно у собачки Павлова, стала выделяться слюна. Условный рефлекс. Плюс к тому: во рту с утра, кроме ударной дозы кофе, ни крошки не было. Пусто в моем холодильнике.

Моя Катька в отличие от сестры своей Дарьи готовить не любит и не умеет. Продуктовых запасов не делает. Ни у себя в квартире, ни тем более у меня.

Сегодня из-за Дашиных дверей, естественно, пирогами не пахло. Да и прибыл я к ней отнюдь не на семейный обед. Даша открыла мне в халатике. Глаза заплаканы. Сейчас, когда она не старалась прихорошиться, стало очевидно: она много старше младшей сестры – моей Катерины. Яркий свет июньского утра безжалостно демонстрировал ее настоящий возраст: под сорок.

– А, вот и Пашенька, – безжизненным голосом проговорила она и на секунду доверчиво прильнула к моему плечу.

Таким жестом приветствуют обычно дальних родственников, прибывших на поминки.

До поминок дело пока не дошло. Меня и призвали сюда для того, чтобы до них не дошло.

– Где больной? – преувеличенно бодрым голосом попытался пошутить я, пародируя старого доброго участкового врача, доктора Айболита.

– В своей комнате, – откликнулась Даша.

– Спит?

Она пожала плечами:

– Наверно.

Мы по-прежнему торчали с Дашей в прихожей. Прихожая у Коноплевых была такая маленькая, что мы в ней вдвоем едва помещались.

– Как Ленька? В порядке?

– Здоровье – в порядке, – безучастно ответила Даша. – Возила его в травмпункт. Рану ему промыли. Говорят, сотрясения мозга нет.

Я повесил куртку на вешалку.

– Ну и слава богу. Шрамы украшают мужчину. А Катя уже приехала?

– В дороге. Звонила из машины со своей мобилы. Будет у нас минут через пять.

Леня Коноплев.

В то же самое время

Леня лежал в своей комнате, положив на голову подушку. На уши он надел наушники от си-ди-плейера. Солнечный Боб Марли звучал сейчас черно-печально.

Сказать, что Ленчик был подавлен, – значило ничего не сказать. Первый острый приступ горя, обиды и боли уже прошел. Теперь в его душе царила безмерная безрадостная тоска.

«Господи, оказывается, ты никогда не замечаешь, когда бываешь счастлив… – думал Ленчик в жесточайшем приступе меланхолии. – Живешь себе в этом счастье, как рыбка в аквариуме… Купаешься в нем… Словно какая-нибудь скалярия или гуппи, не замечаешь водички вокруг себя. Не замечаешь до тех пор, пока кто-то (я бы сказал бог, но в бога я не верю) не разбивает вдребезги твой аквариум. И ты, несчастный лузер [1 - Лузер – неудачник (от английского loser). ], барахтаешься в жалких лужах. Глотаешь воздух ртом и жабрами.

Вот и я… Кем я был всего несколько часов назад? ..

Красивый девятнадцатилетний студент. Второкурсник. У меня была девушка. У меня были друзья. У меня была машина – пусть старая, но вполне приличная «девятка». У меня была мама. И квартира. И мечтал я, жалкий человек, накопить к Новому году денег, чтобы завиться вместе с Машкой куда-нибудь в Европу – причем лучше не в банальную Прагу, а в пижонский Лондон…

А теперь? Какой теперь мне Лондон? ! Господи, лучше б я умер… Или заболел. Неизлечимо. Лейкемией. Чтобы умереть через пару недель, а меня бы все пока жалели…»

Но Леня не мог по своему желанию заболеть, умереть или впасть в летаргический сон… Приходилось жить – а жить не хотелось.

Леня понимал: надо уцепиться за какое-то иное чувство, чтобы с его помощью выкарабкаться из своей глубочайшей мерехлюндии. Как герой боевика выкарабкивается из пропасти, ухватившись за камень, за засохший саксаул. Но за какое чувство он мог ухватиться? На что опереться?

Любовь к Машке? .. «Но Машка, – думал он в приступе самоуничижения (думал скорей всего несправедливо, однако находил в своих мыслях некий мазохистский кайф), – она вряд ли теперь будет любить меня… Меня, ничтожного лузера, налетевшего на бабки… Меня – практически нищего…»

Любовь к родителям? К маме? К тетке? «Но они, – мысленно восклицал Ленчик (опять-таки по-юношески преувеличивая и извращая отношение к нему других), – они должны ненавидеть и презирать меня. Ведь это я – я, придурок! – подсадил их на бабки. На большие бабки…»

Леня рылся в себе в поисках хоть какого-нибудь позитивного чувства. Чувства, что заставило бы его встать с кровати. Встать и выйти к приехавшим (как он слышал) дяде Паше Синичкину и тетке Катерине. Встать – и начать жить и действовать. И вдруг… Вдруг Леня ощутил в себе одно чувство, которое вроде бы оказалось сильнее депрессии.