Здесь вам не Сакраменто - Анна Литвинова

В детстве Юрочка ничего не знал о маминой судьбе – что она готовилась-тренировалась к полёту в космос, а потом ушла из полка подготовки космонавтов. Знал одно: папа Владик занимается чем-то ужасно секретным, космическим. Как все дети, рождённые в конце пятидесятых – начале шестидесятых, Юра, хоть и не мечтал сам стать космонавтом, но к советским звёздным достижениям питал большой пиетет. Даже вырезал из газет и наклеивал в альбом сообщения ТАСС о запусках наших ракет. Очень ему понравилось, когда зимой шестьдесят девятого отправили корабль с одним Шаталовым на борту; потом второй, где летело трое, Волынов, Хрунов и Елисеев, а потом они состыковались, и двое из второго корабля через открытый космос перешли в первый и на нём успешно вернулись на Землю. А потом благополучно сел на Землю оставшийся в одиночестве Волынов. Очень это походило на эффектный трюк, цирковой номер. Завораживающе выглядело и ярко. Вот только папа (Юрочка как раз гостил у него в подмосковном Калининграде [2 - С 1996 года – город Королёв. ]) в тот вечер пришёл домой подвыпившим и по поводу полёта схохмил, переиначивая фамилии участников звёздной экспедиции: «Шатались-шатались, волынили-волынили, пороли хруновину и еле-еле сели».

Юра тогда страшно разобидился на отца за столь неуважительное отношение к нашим победам, и только почти через двадцать лет, когда станет работать над очерком об оборотной стороне наших космических достижений, узнает, что прав был всё-таки отец, а не бравурные сообщения ТАСС. В той экспедиции хватало отказов и аварий, и только чудом не сгорел в атмосфере при посадке Борис Волынов. А при встрече космонавтов машину с ними обстреляет у Боровицких ворот Кремля больной на всю голову лейтенант Ильин. Переодетый в милицейскую форму, он будет целить в Брежнева, выпустит едва ли не два магазина из двух пистолетов, но убьёт шофёра и ранит охранника. Однако ни о покушении, ни о едва не погибшем Волынове родители девятилетнему Юрочке тогда не расскажут.

Однако судьба нанесёт ему удар в том же шестьдесят девятом: когда американские астронавты – они, как обидно, оказались первыми! – ступят на поверхность Луны. Советское телевидение, единственное из всех, никаких прямых репортажей с поверхности естественного спутника не вело, но совсем обойти вниманием полёт наши средства массовой информации не могли: на третьей странице «Правда» печатала маленькие заметочки об экспедиции. На всю жизнь Иноземцев-младший запомнит: жаркое лето в Энске, где-то далеко в небесах летит к Селене американский «Аполлон», и его собственное страстное мальчишеское чувство: нет, не чтобы американцы погибли, но пусть у них хоть что-то сломается, и не они, а всё-таки наши первыми ступят на поверхность небесной соседки Земли! Но нет, ничего у штатников не сломалось, и высадку Армстронга на поверхность естественного спутника даже показали (правда, в записи), к жгучей досаде Юры, в советских телевизионных новостях.

Самое взросление Юрия, рождённого в марте шестидесятого, пришлось на семидесятые годы. Он рос и мужал, а вокруг него шумел, пел и пил могучий, как казалось, нерушимый и крепкий Советский Союз. Тогда Юрочка не замечал этого, но теперь, задним числом, вспоминалось очевидное: каждый последующий год в «эсэсэсэрии» становился хуже предшествующего. Пусть маленько, но хуже.

Меньше становилось веры в идеалы, энтузиазма и продуктов. Больше – цинизма, пустопорожних речей и восхвалений. Длиннее делались очереди. Больше люди пили. Циничней становились анекдоты. Скучнее фильмы и газеты. Всё больше людей выдворяли из страны, или они уезжали сами. Да какие люди! В начале восьмидесятых со страной простились если не самые лучшие, то самые талантливые. Любимов, Тарковский, Аксёнов.

Советский Союз был как раковый больной в отсутствие диагноза. И хорохорится, и бодрится, и даже огрызается, а внутри ему неможется, тянет, сосёт, давит – и непонятно, почему, и что с ним, и от непонятной этой внутренней боли и тоски хочется то ли напиться, то ли удавиться. Хотя, на самом деле, где-то там, на небесах, диагноз уже поставлен, и срок отмерен, и грозный день кончины определён – и он так близко, но никто здесь, на земле, об этом ещё не знает.

Если померить времена хотя бы пошлым, но простым способом – по наличию доступного продовольствия, к примеру, – то да, брежневскому Союзу становилось всё хуже. И если году в шестьдесят девятом (Юрочке девять) бабушка в провинциальном Энске посылала его в магазин, находившийся тут же, в доме, где они жили (он так и звался в обиходе – «наш»), и он мог купить там сливочного масла, колбасы «докторской» или «любительской», а временами даже полукопченой, или банку вкуснейшей гречневой каши с тушёнкой, то к семьдесят девятому (Юре девятнадцать) это скромное изобилие из «нашего магазина» (равно как из прочих торговых точек города, как из тысяч аналогичных по всей стране, от Ужгорода до Кушки и от Камчатки до Калининграда) неизвестно куда испарилось. Только хлеб да соль продавались без перебоев, а также серые макароны, манная, пшённая и перловая крупы, овсянка.

Всякий раз, когда Юрочка на каникулы (будучи старшим школьником и студентом) выезжал в Энск, он вёз с собой неподъёмную поклажу продуктов. В специальной сумке-холодильнике доставлял мясо, масло и колбасу, замороженную венгерскую курицу, в чемодане тащил тушёнку и растворимый кофе. Москву (равно как Ленинград и столицы союзных республик) продуктами всё-таки ещё снабжали – оттуда поезда и электрички растаскивали провизию по городам и весям.

В провинции, впрочем, пытались наладить подобие социальной справедливости. Дед Аркадий Матвеевич числился ветераном войны. Ветеранам полагалась особая пайка. Раз в месяц можно было отправиться на троллейбусе на другой конец города и приобрести пару килограммов костистого мяса и кило пресловутого коровьего масла. Дед никогда не высказывался ни в скептическом, ни, тем более, в хвалительном духе по поводу неслыханной щедрости советской власти. Давали – брал. Как и билеты на поезд или самолёт (а с ними тоже, как и со всем на свете, были проблемы) для Юрочки без очереди по ветеранскому удостоверению покупал. Крохи эти, как думал Юра, явились запоздалым и неловким извинением со стороны империи за все те подлости, что она с дедом сотворила. Сначала бросила его в сорок первом в мясорубку подо Ржевом, потом, когда он попал в плен, от него отреклась. А когда Аркадий Матвеевич каким-то чудом выжил, проведя в фашистском плену почти четыре года, она сначала, на радостях от победы, добытой народом, отпустила его в сорок пятом: иди, гуляй, нету к тебе претензий. А потом, в сорок седьмом, словно кот, играющий с мышью, хвать, и цапнула его, и впаяла десять лет лагерей. И снова чудом выжил дед, и вышел, по милости Хрущёва, в пятьдесят пятом, и вернулся, и был реабилитирован, и создал семью. Детей только не заимел – поздно. И неродного внука Юрочку любил крепче, чем если б тот был своим.