Стой под дождём - Алексей Галкин

Или. Зима, голая береза, почти на самой ее макушке пацан, вернее даже не пацан, а ушанка, пуховик, штаны и валенки. Под березой санки, а на них, брызгающий слюной, с глазами, как у собаки Баскервилей, ротвейлер. Я ему, шутя, дескать, надо было сенбернара изображать, получился бы автопортрет, а он мне, тоже смеясь: «Это – я, с бодуна», и уже серьёзно: «Тебе не страшно? ». Я молчу, потому что мне страшно. Ротвейлер, будто живой, я даже слышу, как «по-соловьиному» он выписывает свои сатанинские трели, а что у пацана нет лица, просто шапка надета на пуховик, я и сообразил-то не сразу.

А мазки Сашка делает грубые, глубокие и небрежные. Подойдешь, уткнешься носом в холст и ничего не понятно, трактор плугом пропахал, а чем дальше отходишь, тем страшнее и страшнее, и сердце начинает стонать и рваться наружу.

Друг мой однажды взял несколько работ, скатал их в трубочку и поехал в Москву. Там на Крымском валу развесил их, прицепив к бельевой веревки прищепками, словно трусы или панталоны, и через два часа уехал из столицы без картин, но с деньгами. Поездки после этого стали регулярными. Он уже стал возить картины в золочёных рамах, ему уже стали звонить коллекционеры, кто-то стал заказывать сюжеты, и Сашка стал спорить и отстаивать свои взгляды и свое понимание этого мира. Хвост какой-то кометы поцеловал Сашку в темя, и он почувствовал себя неприкасаемым.

И мы сидим сейчас на его балконе, пьем пиво, я смотрю футбол, а Сашка просто балдеет в кресле. Он, скорее всего, ни о чем не думает, да и о чем думать-то, если денег полно. Эх, Сашка, Сашка! Эх, дурак, дурак, ведь все пройдет, ведь все понарошку, несерьезно, ведь все – игра!

Глава вторая. Дашков –1

Надо прогрунтовать холст. Хватит пить пиво, тупо смотреть на Яна и соображать, о чем думает наш философ. Смешной он. И имя у него смешное, если разобраться, и сам-то он непонятно кто такой. Насмешник, нахлебник, нахаленок, ненавистник, нумизмат… О, Господи, причём здесь нумизмат? Хотя мат в его философских исканиях надо признать, иногда присутствует. Ничего не скажешь, повезло ему с родословной: бабки – одна полька, другая немка; деды – один еврей, другой русский цыган; мама – естественно еврейка, а отец, почему-то просто цыган, с доставшейся от деда фамилией Садкевич-Валбенков. Поэтому, видимо, и сидит он так красиво, цинично поглядывая, как мутузят друг друга наши юные футболисты. Надо мне с него портрет написать. Только обязательно с каким-нибудь вывертом, как-то надо «прилепить» его к собственному имени. Имя свое Ян получил при рождении, а вот фамилию и национальность взял у матушки, при получении паспорта в шестнадцать. Отец к тому времени уже умер, а сам Нужный на вопрос: «Почему? », – неизменно отвечал, то ли шутя, то ли всерьез: «Скажешь – цыган, подумают – конокрад; скажешь – еврей – подумают – умный. Что поделаешь, у большинства людей всегда было трафаретное мышление. Так что из двух зол я выбрал более нужное». Но самое смешное, что наш Ян, по жизни, был абсолютно никому не нужен. Дурак он, а не Нужный! Всё у него «хи-хи, ха-ха»! То он токарь, то ученик повара, то автор программ на городском «TV», то дворник, то вахтер в Доме Культуры и все твердит: «Я хочу быть полезным для общества». Вот и договорился, и дофилософствовался, – хватанул инсульт. Теперь сидит, и мир созерцает, хотя башка варит по-прежнему, не отнять.

Эх, сейчас бы в Европу… Организовать бы выставку… Это не Китай, это нам ближе…

Помню, как, оказавшись после полугода китайской эпопеи в Благовещенске, первым делом все, и ребята-музыканты, и девчонки-танцовщицы, не сговариваясь, бросились в магазин за водкой и черным хлебом. У них там собаки, змеи, да рис. Рисовая водка, рисовый хлеб, рис с овощами, рис с фруктами, с ума сойти можно. Набрали мы тогда этих «кирпичей», водяры, забежали за магазин и стали жрать, запивая хлеб водкой. Она текла по рубахе, затекала в брюки, а мы, давясь этим хлебом и водкой, смеялись и орали всего два слова: «Мы дома! », так, что чуть было, не опоздали на поезд…

Надо изобразить его китайским философом, но в ермолке, а главное, запомнить вот этот взгляд. Это даже не взгляд, а буравчик какой-то, но теплый, не сверлящий, а скорее просвечивающий, изучающий и излучающий что-то. А чего он может излучать? Смерть? Жизнь? Нет, ни то, ни другое, а что тогда? Или как у Жванецкого: «Я не стал тем и не стал этим, и я передам тебе свой опыт». Он что, опыт излучает? Нет, наш Ян немного умнее, чем герой из монолога Михал Михалыча. Скорее, он одиночество излучает. Это ближе. Инвалид, безработный, никому, в сущности, до него дела нет. А как можно показать одиночество на холсте? Один человек в раме, это ещё не одиночество. Народу может быть тьма, количество людей – не показатель. Может быть, падающее со стола кольцо? Но как изобразить это падение, как показать движение кольца? Просто подвесить его в пространстве? Нет, не годится. Примитив. Ясно одно, надо увязать китайского философа в ермолке с отсутствием женщины в его жизни. Мужчина без женщины или женщина без мужчины есть существо среднего рода, кажется, именно так говорил Ян. Стало быть, это и есть первый признак одиночества. Итак, женщина! Но не рисовать же её? Нет, нет, он должен быть один. А с чем ассоциируется образ женщины? Духи, косметика вообще, цветы, различные туалеты, сумочки, бельё, наконец. Стоп! Сумочки! Сумки! Кошёлки, авоськи, пакеты, заполненные продуктами. Затем, когда всё съедается, остается немытая посуда, и у раковины опять она, а её нет! Далее стирка, сушка, глажка, а её нет! Уже горячо! Значит, мы получаем, на заднике раковину с немытой посудой, на ногах рваные носки, эх, запах бы изобразить! Стоп! А если кругом: на столе, под ногами, в раковине – дохлые мухи? Ладно, с антуражем потом разберемся. Что на переднем плане? Пожалуй, нога, небрежно лежащая, по-американски, на своей соседке, а на ноге с дырявой пяткой носок. Есть! Но это нижняя часть полотна, а что в центре? Чего наш дурак любит? Выпить, закусить? Ну, положим, каждый любит выпить-закусить. А он, конкретно, этот индивидуум? Любит читать. Нет, книга и дохлые мухи – не эстетично. Шахматы любит. Стоп! Гениально! Доска, шахматная доска, а на ней не фигуры, а обручальные кольца. И играет он не в шахматы, а чёрт, как же игра-то называется? Забыл. Неважно. Шашки выбивают с поля. Забыл, зараза, «вышибалки» или в «Чапая», неважно. Только он хочет одно кольцо выбить другим. С поля! С глаз долой! Вот и движение! По краям шахматной доски, два обручальных кольца. Его палец сейчас щёлкнет по одному из них, но мысли его далеки. Он знает, что выбьет кольцо с поля и ему этот факт уже неинтересен, а вокруг, на столе, дохлые мухи, а ниже, нога, в дырявом носке на пятке, и эта пятка смотрит прямо на нас. А позади, чуть влево, гора немытой посуды в раковине, а правее – рассвет в окне, но он не видит его. Взгляд! Надо запомнить его взгляд. Это не взгляд одиночества или пустоты. Это, скорее, мудрая обреченность. Это не тоска, а скорее, предвиденье.