В оккупации. Дневник советского профессора - Лев Николаев

Тогда время было тяжелое. Я голодал, много работал, давал уроки французского языка и учился в университете. Не было возможности записывать свои переживания: их было слишком много, они были слишком разнообразные и слишком яркие. Для того чтобы их записать, нужно было сосредоточиться, а жизнь была тогда такая бурлящая, такая волнующая, что уединиться душевно и сосредоточиться было невозможно.

Я начал вновь писать дневник в 1932 году. Настроение в то время было у меня очень тяжелым. Был голод. Кругом меня я видел истощенных, озлобленных, измученных людей. Меня беспокоила судьба моей семьи. Я предчувствовал арест. В моем дневнике отразилось мое тяжелое настроение. В первые дни после моего ареста жена уничтожила его.

И вот я вновь начинаю писать дневник. Чем объясняется эта склонность записывать свои переживания? – Прежде всего тем, что я всю жизнь чувствовал себя одиноким. Мой шизотимический характер отличается замкнутостью. В детстве у меня было лишь мало друзей. Сейчас их у меня совсем нет. Есть жена, которую я очень люблю и которой я сообщаю все мои мысли. Но это недостаточно. Хочется сохранить как можно больше частиц моего вечно меняющегося «я». Этого можно достичь только посредством записей. Так много пережито и так много забыто! Забытое – это есть навсегда исчезнувшая часть моей души. Это есть частичная смерть моей личности. Я испытываю тяжелое чувство, когда убеждаюсь в том, что я забыл те или иные события моей жизни, которые в свое время остро переживались мною. К сожалению, я обладаю способностью особенно быстро забывать счастливые моменты, и наоборот, грустные или позорные воспоминания сохраняются моей памятью гораздо дольше. Эта особенность находится, вероятно, также в связи с моим шизотимическим темпераментом. Если верить моей памяти, моя жизнь была полна только неприятными переживаниями. Между тем, это, несомненно, не так.

Было, конечно, очень много тяжелого, но были радостные дни. Моя память – это решето, пропускающее все счастливые события и задерживающее лишь грустные и ужасные. Дневник позволяет исправить эти дефекты памяти, ибо можно записывать как горе, так и радость. Правда, у меня существует всегда большой стимул фиксировать мое внимание на тяжелых событиях, но я постараюсь впредь избежать этого недостатка и придать моим записям более объективный характер.

Другая причина, которая побуждает меня писать дневник, – это то, что мы находимся накануне величайших событий. Так же, как в 1917 году, земной шар представляет собою кипящий котел. Все ждут, что скоро будет война, а за ней последует, несомненно, ряд внутренних переворотов. Не знаю, увижу ли я это. Возможно, что мне суждено погибнуть раньше. Но, если я буду свидетелем этих ужасных событий и если я переживу их, мне, вероятно, будет интересно когда-нибудь перечитать эти записи.

Может быть, и мои дети или внуки когда-нибудь возьмут в руки эту тетрадь и им будет интересно знать, как жил и страдал их отец или дед.

Итак – решено! Я буду писать дневник. Я буду записывать не только мои мысли и личные переживания, но буду отмечать также и некоторые политические события. Я предвижу заранее, что мой дневник будет довольно бессвязным, но это почти неизбежно, так как систематизированное изложение получается только в том случае, если приходится описывать давно минувшее. Лишь тогда можно дать каждому событию присущий ему удельный вес и отдавать больше внимания «важному», «главному», нежели «мелкому» и «второстепенному». Но при ежедневных записях трудно оценить значение переживаемого: то, что волнует в данное время, кажется наиболее важным и интересным. Впрочем, иногда именно в мелочах наиболее ярко выявляется сущность человека.

28 декабря

Жена мне сообщила, что уволен из научно-исследовательского института, в котором он работал, профессор Коцевалов. По словам его сестры, он уволен за то, что печатал слишком много научных работ за границей. Лишь в течение последнего года он издал в иностранных журналах десяток научных статей.

Странный человек этот Коцевалов! Он эпилептик и на вид почти идиот: ходит всегда под руку со своей старушкой матерью, так как эта последняя боится оставить его одного. И вместе с этим он является крупнейшим ученым. Он знает в совершенстве латинский и греческий языки; он владеет ими настолько хорошо, что некоторые свои статьи он написал на древнегреческом наречии. Его специальность – эпиграфика, т. е. расшифровка древних надписей. С социалистическим строительством и промышленностью эта наука связана очень слабо. Очевидно, поэтому трудами Коцевалова в СССР почти никто не интересуется. Что же ему оставалось делать, как не посылать свои работы в иностранные научные журналы? И за это этого безобиднейшего и преданнейшего науке ученого идиота сократили из Института истории культуры! Бедная советская наука! В 1924–1928 гг. она начала было расцветать. Затем она все более и более хирела, и наконец недавно вождь народов Сталин прикончил ее одной фразой: «Что это за наука, если она не связана с практикой! » Этими словами он похоронил науку в СССР, ибо наука должна быть прежде всего наукой, т. е. точной констатацией явлений во всех отраслях знаний, независимо от того, нужны ли эти данные для социалистического строительства или не нужны.

Практическое применение знаний не является целью науки; оно оказывается лишь одним из возможных следствий научных исследований. Производя свои научные изыскания, ученый часто не может предвидеть, какие практические применения найдут установленные им данные. Когда Мечников изучал явления метаморфоза у насекомых, он, вероятно, не думал о том, что из этих чисто теоретических исследований возникнет стройное учение о фагоцитозе, имеющее большое практическое значение для медицины. Требовать от ученого, чтобы он ставил себе только практические задания, – это значит не понимать, что такое наука.

Коцевалова было легко сократить за ненадобностью! И действительно, без его науки могут легко обойтись наши современные варвары. Это не мешает им, конечно, из чисто политических соображений торжественно встречать чехословацкого профессора Грозного, печатать в газетах статьи о значении его работ по изучению хеттского наречия! Какая это ложь! Все это делается исключительно для того, чтобы доказать миру, что и мы являемся культурными людьми, что и мы интересуемся историей древних народов. А на самом деле наши советские ученые (крупнейшие специалисты по изучению античного мира) либо сосланы в Сибирь, либо сокращены за ненадобностью. Особенно возмутительно то, что предлогом для увольнения является печатание слишком большого числа научных работ за границей! Какая дикость! Каждая страна гордится тем, что ее ученый известен всему миру. У нас, наоборот, считается позорным издавать свои научные статьи за границей. Летом этого года произошло гнусное издевательство над академиком Лузиным, которого попрекали, в частности, в том, что он слишком много научных работ печатал за границей, причем он якобы посылал в иностранные журналы свои лучшие работы.