Пальмы, солнце, алый снег - Анна Литвинова

Спокойствие. Только спокойствие. Как там сотрудники службы спасения говорят?

– Пожалуйста, не волнуйтесь. Я помогу вам…

– Только не вы, – отрезала она. – Впрочем… позвоните из своего номера на рецепцию. Скажите, что у меня, в триста втором… – Ярослава запнулась. И вдруг неожиданно и горько разрыдалась.

Ну а я – после такой-то преамбулы! – вернуться в свой номер просто не смогла. И любопытно, и страшно, и в груди такой приятный, давно забытый холодок, как когда по встречке обгоняешь – теперь-то, в связи с беременностью, я все свои гоночные опыты давно прекратила…

И я решительно обогнула рыдающую Ярославу, быстро, насколько позволял живот, промчалась по коридору – и ворвалась в триста второй номер.

С ходу в коридоре и комнате ничего страшного в глаза не бросалось. Почти такой же номер, как у меня. Синий в зеленые ромбики ковролин на полу, мебель «под красное дерево», эстампы «под Малевича» на стенах…

– Стой, психопатка! – услышала я крик в спину.

Ярослава перестала рыдать и явно собиралась вытолкать меня из номера. Да что здесь такое произошло? ! Я резким движением распахнула дверь в ванную комнату.

И почувствовала, как в животе в ужасе трепыхнулся малыш. А в мое собственное сердце будто загнали ледяной булыжник.

В джакузи лежал мужчина. Его тело выгнулось в смертельной истоме, рот искривлен, глаза пусто и горестно уставлены в потолок. А вода в ванне – пурпурная, точно такого же цвета, как вино, бокал которого я позволила себе вечером.

Мужчину я узнала – это был тот самый юный красавчик, которого весь прошлый день кадрила Ярослава.

А она сама, поняв, что выгонять меня уже поздно, встала за моей спиной и прошептала:

– Это Антон, – и добавила непонятное: – Он убил себя. Точно так же, как убил свою мать.

Пятью часами позже

Вот тебе и отдых! Вот тебе и элитный отель с дорогущей путевкой! Да я даже когда в офис ходила, и то утомлялась гораздо позднее, к обеду. А сейчас – всего-то десять утра, а я уже без сил. Только и остается рухнуть в кровать… закрыть глаза, начать проваливаться в сон… и в ужасе подскочить, потому что вдруг видятся мертвые, тупо уставленные в потолок глаза Антона.

И как мне, беременной, успокоиться? ! Даже валерьянку – и ту нельзя. И сигарету от нервов не выкуришь. Не говоря уже о коньяке для расслабления.

Мне пришлось – и никаких скидок на беременность – выдержать долгую беседу с милицейским чином, причем вел он себя навязчиво и нагло. Как ни пыталась я ему втолковать, что с Ярославой мы едва знакомы, а Антона я и вовсе не знаю, но все равно два часа из жизни пропали. Вычеркнуты под бесконечные, въедливые вопросы:

– А почему Ярослава постучалась именно в ваш номер?

– Не знаю. Она вроде во все номера стучалась, но только я ей открыла.

– И что было дальше?

– Она попросила меня вызвать службу охраны.

– А что вместо этого сделали вы?

И мои бесконечные покаяния: простите, мол, любопытную. Что бросилась в номер. Что наследила на месте происшествия. И что от вида этого происшествия мне самой стало так плохо, что примчавшийся врач первым делом кинулся не к Антону, а ко мне, щупать пульс и совать в нос нашатырь…

Но хотя и чувствовала я себя реально плохо, а разговорам, что вели между собой представители следствия, исправно внимала. Тем более что менты, мужики, меня совсем не стеснялись, говорили обо всем без купюр.

Я уже давно заметила: для мужчины беременная женщина (если это, конечно, не жена и не любовница) – нечто вроде мебели. Нечто бесполое, безмолвное и бесполезное. Потому можно при ней и между ног, пардон, почесывать (честное слово! Пока пузо не появилось, ни разу не видела, как мужчины это делают, зато теперь насмотрелась в избытке! ). Ну а уж говорить о чем угодно, без всяких скидок на женские уши, – это и вовсе святое…

И сначала мне было обидно, что мужики, нимало не стесняясь меня, обсуждают и свои сексуальные похождения, и своих дам, а потом я решила: нужно использовать эту особенность мужской психологии себе во благо. Пусть болтают, а я, как тот кот Васька, слушаю да ем!

Ну а уж тут еще интереснее, когда мужчины, не стесняясь тебя, говорят не про мимолетную интрижку, а про настоящее самоубийство – эффектное, с ванной, наполненной кровью, я такие прежде видела только в кино…

Предварительный вердикт и доктора, и милицейских был такой: Антону никто не помогал. Об этом на первый взгляд говорили и положение тела, и швейцарский перочинный нож, вывалившийся из его правой руки, и отсутствие следов насилия.

Что ж, обычное дело: не выдержали нервы, у молодых, но чрезмерно зацикленных на карьере офисных работников это бывает.

Только Ярославу жаль: уж слишком это самоубийство по отношению к ней получилось иезуитским.

Я слышала, как мент ее пытал: «Неужели вы не заметили, что Антон находится в депрессии? .. » А она упрямо отвечала: Антон, мол, ей показался абсолютно нормальным. И депрессии у него никакой не было, вполне адекватный, веселый парень, со своими, конечно, тараканами в голове – так у кого их нет? Да и вообще: она спать с ним в эту ночь не планировала. И расстались они, всего лишь обменявшись поцелуями. По обоюдному, как она сказала, согласию: «Ведь гораздо интереснее, когда у отношений остается перспектива, правда? »

– Ну, и каким же образом Антон оказался в ванной комнате вашего номера? – не отставал милицейский чин.

И Ярослава, глотая слезы, рассказала: она уже легла, когда вдруг, сильно после полуночи, Антон постучался в дверь ее номера. Слегка нетрезвый, чуть более, чем вечером, возбужденный. В руке – бутылка коньяка, дорогого, но уже начатая. Как-то, в общем, все скомкано… Она удивилась, а Антон сказал, что понял: он не может ждать до завтра.

– И я… я призналась, что тоже не хочу ждать. И пустила его… – поникла Ярослава.

И все у них вроде бы получилось сказочно. А как иначе, если женщине тридцать с мелочью, а парню – едва исполнилось двадцать три? Самая, говорят, совместимость. А потом Ярослава уснула, очень крепко, как никогда не спала… и в районе пяти утра ей понадобилось выйти в ванную. А там – Антон с перерезанными венами, и никакой записки. Бр-р…