Мужчины настоящие и другие, которые так себе - Валерий Бочков

Мир сделал зелёно-голубой кувырок, у меня на миг перехватило дух и от счастья страшно зачесалось нёбо. Фокстерьер Цезарь и его хозяйка превратились в лилипутов, я на них взирала как великан из-под самых облаков.

Потом мы катались в лодке. Неподвижная вода пруда казалась матовой, изумрудной, похожей на пыльное сукно биллиардного стола. Из плоских, резиновых листьев торчали упругие и очень жёлтые цветы кувшинок.

– Этот Цезарь… – осторожно спросила я. – Он… он правда сказал тебе своё имя?

– Конечно, нет. Я просто слышал, как хозяйка звала его. Раньше, когда он носился по лужайке.

Наша жизнь – череда потерь, о которых мы стараемся не вспоминать. Иначе будет невыносимо идти дальше. Банальность, впрочем, как и всё остальное в жизни. И как сказал один умный немец, лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того предела, когда захочется умереть.

Я не спорю – но что делать тем, кто остался?

Когда умерла мать этого немца, ему только исполнилось двадцать, он поменял своё имя Пауль на имя матери Мария. Мою мать звали Анна и я потеряла её, когда мне исполнилось двадцать четыре.

У меня не было сил выбросить весь мой детский хлам, который я обнаружила в её доме. Там были вещи, привезённые ещё из Москвы: фарфоровые уродцы, кукла с глазами, и ещё книги, книги, много книг. Я представления не имела, каким образом всё это барахло влезет в мою конуру в Гринвич-Виллидж, к тому же я не понимала, зачем мне это барахло. Я взяла напрокат пикап, набила багажник и заднее сиденье под самую крышу.

Да, скорее всего, я была в состоянии какого-то помешательства. Уверена – такое случается не только со мной. Единственная мысль, которая настырно тикала в моём мозгу, была мысль о моём абсолютном одиночестве. Я ощущала себя астронавтом, которого забыли на каком-то астероиде. В пикапе воняло резиной, он тащился в бесконечной пробке, радио не работало. Депрессия пополам с ужасом удачно сочетались с мелким февральским дождём, серой панорамой мокрых пригородов, мёртвыми деревьями и брошенной дорожной техникой, похожей на остатки разбитой армии.

На подъезде к Бруклинскому мосту я с удивлением обнаружила, что на мне шуба моей матери из фальшивого леопарда. Я представления не имела, когда и зачем я её напялила на себя. Я начала рыдать и проревела вплоть до поворота на Бридж-стрит, где мой пикап со скрежетом полоснул по боку припаркованной машины. Я глянула в зеркало, пикап еле полз, но он сумел отодрать боковое зеркало и оставить длинную царапину на боку красной машины. Я перестала рыдать, два момента тут же остановили мои слёзы. Первый – изуродованная машина была «Альфа-Ромео Спайдер». Второе – в машине сидел водитель.

Каким образом из целого ряда припаркованных машин меня угораздило искалечить именно коллекционную модель «Альфа-Ромео» семьдесят пятого года – этот риторический вопрос меня не занимал. Я остановила пикап. За моей спиной тут же начали сигналить, но мне было плевать, я, не отрываясь, смотрела в зеркало. Дверь «Альфа-Ромео» открылась, из машины вылез водитель. Среднего роста, поджарый. На нём был серый костюм и белая рубашка без галстука. Он не спеша подошёл к моей машине. Удивительно, но я запомнила это чувство, чувство облегчения – вместо боли я ощутила страх. Страх пришёл как спасение. Я опустила стекло.

В правой руке он держал оторванное зеркало. Под дождём красный лак сиял кровью, водитель походил на языческого жреца с сердцем только что принесённого в жертву животного. Тушь оставила чёрные полоски на моих щеках, на мне было леопардовая шуба, под ней чёрная майка с эмблемой «Роллинг Стоунз».

– Мадам, – спокойно сказал он, разглядывая меня. – Вы что, обалдели?

– Извините… – пробормотала я.

Он продолжал разглядывать меня, я всхлипнула и снова начала реветь.

Сквозь слёзы я рассказала ему, что возвращаюсь с похорон матери, что машина набита рухлядью моих мёртвых родителей и моим детским хламом, что я плакала и не следила за дорогой. Что я виновата и что я расплачусь. Последнее было сомнительно, поскольку денег у меня не было, к тому же я примерно представляла стоимость ремонта такой машины.

Он улыбнулся. Его лицо было смуглым, неуместно загорелым на фоне промозгло бледного Манхэттена. Он сказал – мне жаль, что ваша мама умерла. И насчёт машины беспокоиться не надо. Тем более что машина эта не его – так он сказал. Но на всякий случай – он снова улыбнулся – не могу ли я оставить телефон.

– Думаю, проблем не будет, – сказал он и добавил. – На всякий случай. Или, может, сходим куда-нибудь. Выпьем или поужинаем. Но я не настаиваю, вы можете сказать нет прямо сейчас.

Я продиктовала телефон.

Доехала до своей улицы, взгромоздила пикап на тротуар, обзвонила приятелей. Мне нужно было избавиться от багажа, от мёртвых воспоминаний и от ушедшего детства. Приехали две подруги, Сюзанн и Кэт, приехал Дэнни. Кажется Дэнни… Или это был Игорь?

Альфа-Ромео позвонил в апреле. Мы пошли в португальский ресторан, я слишком много говорила, но он внимательно слушал. Слушал и разглядывал мои руки. Никто раньше не разглядывал мои руки с такой бесцеремонностью. Я где-то читала, что женские руки не лгут – в отличие от лица, лицом мы пользуемся как маской, стараясь что-то скрыть за ним. С руками такой номер не проходит.

По неясной причине я очень нервничала, особенно, когда мы возвращались в такси. У меня бешено колотилось сердце, я незаметно вытирала потные ладошки о свою юбку – таких глупостей со мной не случалось со времён школы.

В голове крутился пёстрый калейдоскоп из обрывков идиотских статей, что печатают в женских журналах, советов подружек и собственного опыта. Приговор был однозначен: нельзя вступать в интимные отношения с мужчиной после первого свидания. Почему нельзя? Мужчина по своей природе любит преодолевать трудности, завоёванное ценится несравненно выше полученного даром. Так, логично, что ещё? Процесс завоевания настраивает мужчину на романтический лад и поднимает отношения на более серьёзный уровень. Это не очень убедительно, но предположим – что дальше? Эмоциональные отношения для своего развития требуют больше времени, чем физическое влечение, поэтому…

Такси затормозило у моего подъезда, к этому моменту, вопреки здравому смыслу, я уже решилась на всё. Мы вышли, он провёл ладонью по моим волосам и сказал про раскаяние: раскаяние – самое никчёмное чувство. Почему раскаяние? Наверное, я много жаловалась, ругала судьбу – не помню. Он аккуратно поцеловал меня в щёку, точно это был какой-то тайный знак. Поцеловал, сел в такси и уехал.