Мухи - Максим Кабир

И лишь трехэтажный дом казался чем-то чуждым в этом непоседливом жужжащем и щебечущем мире. Молчаливый, грозный, вколоченный в пейзаж, как порыжевший гвоздь.

Саша смотрела на его полукруглые фронтоны, на оконные оси, разделенные пилястрами, на римский нос ризалита и лепное убранство.

И дом смотрел на Сашу всеми пятнадцатью глазами фасада. Запавшими бельмами квартир, линзой чердака, окнами подъезда, застекленными в форме сот.

Ночью все это рябило и переливалось.

Во сне.

Саша замешкалась, вспоминая подробности кошмара. Мутировавшую луну, ощутимое кожей присутствие в глубине портала. Кочки. И подростков на лавочках. Мертвецов.

У мамы был толстенный толкователь снов, но и в нем вряд ли нашлись бы «дети с перешитыми головами».

Раньше ей не снилась такая чепуха.

Такая страшная чепуха.

Из-за дома доносился смех ребятишек. Кошка мылась на скамейке. Будто они попали во вчерашний день.

– Чего ты, солнышко?

– Ничего. – Она поправила челку. Перешагнула латинскую надпись.

– А вот и вы! – На подоконнике сидел отец.

Саша подумала, что, хотя родители и были ровесниками, отец выглядел лет на пять моложе матери. Подтянутый и жилистый, с мальчишескими ямочками на щеках. Его жена, Ника, была настоящей красавицей – ухоженная, изящная, еще сильнее похорошевшая после родов. Ксеня видела ее фото и сказала, что полностью понимает Сашиного отца.

– Да у нее же жопа, как орех, – прокомментировала прямолинейная Ксеня. – Душу бы продала ради такой сраки.

Папа спрыгнул с подоконника.

– Ты что тут делаешь? – удивилась мама.

– Невтерпеж, белить хочу. Дай побелить что-нибудь, а?

– Вероника-то не обидится?

– Она меня к вам и спровадила, – папа взвесил в руке сумку, – и варенье передала. Айвовое.

– Круто, – сказала Саша.

– Но сначала белить! – с напускной строгостью ответил отец.

Они включили радио, чтобы было веселее. Папа притащил из чулана стремянку и тазы. Саша испытала дежавю, она уже проживала этот день, солнечный, напоенный ветром из открытых окон, с родителями, перешучивающимися за работой.

Часть мебели вынесли в коридор, часть – застелили полиэтиленом. Папа забрался на стремянку и орудовал щеткой, удаляя шероховатости. При этом он подпевал поп-звездам, даже тем, чьи песни слышал впервые. Фальшивил папа отчаянно. Мама меняла мыльный раствор и передвигала поддон. Параллельно счищала обои.

– Потолок гладкий, – сказал отец, – весь мел убирать не придется. Увлажним и начнем!

Саша решила сэкономить время. Облачилась в дырявые джинсы и линялую футболку. Наушники, плеер – стахановка готова к рекордам!

Специальный раствор не понадобился, обои сдирались легко, податливо. Толстая трехслойная шкура: под виноградными усиками – фиолетовые спирали, под ними – золотистые узоры. Саша старалась не порвать бумагу, содрать махом от карниза до карниза. Увлеклась, в монотонной возне было что-то приятное, как соскабливать загар. Она нащупывала стыки, рвала, и шкура поддавалась, треск заглушала музыка.

«Полковнику никто не пи-шет»…

На полу сворачивались бумажные клочья. Обнажалась желто-белая штукатурка. Янтарные кляксы клея. Рисунок.

Что-то вроде щеточки высовывалось из-под обойной полосы, тонкие черные линии на желтом. Саша нахмурилась. Прервала музыку.

Из гостиной пела «Abba» и вокализировал отец.

Девушка завозилась со шпателем, к ногам падали куски обоев. Фрагмент за фрагментом она открывала рисунок. Словно выцарапанный наконечником чернильной ручки. В рытвинах сохранилась краска.

Саша отступила к кровати. Стукнулась об изголовье. Полиэтилен зашуршал.

– Мам, пап!

Сердце громко стучало в груди.

– Мама!

– Что такое?

– Идите сюда.

Родители вошли в спальню, посмотрели на дочь, на граффити.

– Вот так сюрприз, – сказал папа.

Это не было детской мазней. Это вызывало ассоциации со средневековыми гравюрами или иллюстрацией в учебнике анатомии. Да, именно анатомии почему-то, хотя рисунок изображал насекомое.

Муху.

Она сидела на стене, здоровенная особь, размером с шестилетнего ребенка. Лапки-щеточки надежно держались за штукатурку. Хоботок посасывал высохшее пятно клея. Тот, кто нацарапал ее, был одаренным гравером. Художником с большой буквы. Время пощадило картину. Четко выделялись жилки на крыльях, фасеточные глаза были как настоящие.

Много лет она пряталась под обоями.

Татуировка на теле дома.

– Талантливо, – сказала мама.

– Гадко, – произнесла Саша. – Гадостная гадость.

Муха ей не понравилась. На обложках некоторых ее книг были изображены скелеты и вампиры – это было нормально. Но огромная муха на стене! Рядом с кроватью!

– Фу.

– Не делай из мухи слона, – сказал папа. – Вдруг перед нами неизвестный шедевр знаменитого художника?

– Сумасшедшего художника.

– Зато нет известковых потеков и грибка.

«В морковный гроб не влезла бы», – отметила Шура, сверля взором муху.

– Все равно мы ее заклеим, – сказала мама.

«Побыстрее бы».

Саша насупленно изучала рисунок.

«Да ладно тебе, – сказала Александра Вадимовна, – какой-то жилец передал привет из тридцатых или двадцатых годов. Невинная шалость».

Осенью она гуглила статьи о мухах. Мухах-некрофагах, которые заводятся в мертвых животных и мертвых людях. Откладывают свои личинки. Питаются падалью. Она о многом читала осенью, как одержимая: о червях, стадиях разложения и похороненных заживо. Это был ее извращенный способ постигнуть смерть.

– Не филоним, девочки! – прервал ее мысли папа.

Прежде чем вернуться к обоям, Саша сфотографировала рисунок. А потом шпателем разрезала муху пополам. Акт вандализма, от которого ей стало гораздо легче. Очередная попытка перечеркнуть прошлое. Не позволить тем мухам поселиться в ее новой жизни.

– Какая муха вас укусила? – Папа сыпал остротами, грунтуя потолок. – Хватит мух ловить.

Саша содрала последний клок обоев и крикнула:

– Па, ты назойливый как муха.

– Моя дочь! – засмеялся отец.

На ум пришел еще один фразеологизм: дохнут как мухи. Но Саша не произнесла его вслух.

В два заявился служащий Интернет-компании, установил модем. Посетовал, что Алексины живут на краю света. Пока сохла грунтовка, мама приготовила обед. Папа ел за обе щеки, и Саша заподозрила, что по части стряпни Вероника проигрывает маме.