Книга снов - Нина Георге

Тем не менее я присутствую. То ли новобранец, то ли источник страха.

Я глубоко дышу и пытаюсь каждый раз выдохнуть свой страх куда-нибудь подальше, за край света. Об этом способе мне рассказал один автор, роман которого я опубликовала. Речь шла о боевом искусстве, о вытеснении воспоминаний.

Выдохнуть прочь. Возможно, доктор Сол прав и моя паника – это яд. Возможно, и нет. Не хочу рисковать, поэтому перестаю бояться, гоню страх прочь, прочь, прочь.

– Вы действительно готовы, миссис Томлин? – спрашивает доктор Фосс.

Я киваю, и это снова ложь. Выдыхай, Эдди.

Вообще, я уже пятнадцать дней не могу понять, что тут делаю, просто прихожу, и все.

Мы идем мимо блоков А и В, мимо палат, в каждой палате – единственная кровать, в каждой кровати – еще одна судьба. Пошевелился палец, дрогнуло веко – борьба за собственную жизнь ведется безмолвно, глубоко под поверхностью.

Я где-то читала, что искусственная кома – это состояние, равноудаленное от жизни и смерти.

Неужели Генри уже думает на языке мертвых?

Отсек Генри – С7. Я обхожу кровать и беру его за руку.

Доктор Фосс поправляет галстук, затем аккуратно ослабляет у Генри охлаждающие манжеты.

– Мозгу не нравится так долго бездействовать. В этом он похож на машину. Та тоже не становится лучше от простоя. Машинам нужно, чтобы их использовали, тогда они исправно функционируют.

Доктор Сол возвышается у изголовья Генри, как раскидистое светлое дерево, держа в руках снимок головного мозга, он смотрит на врача-ординатора и раздраженно закатывает глаза от утомления.

– Фосси, прекратите использовать эти мертвые метафоры в моем присутствии. Мозг – это не машина, иначе мы хоть что-то понимали бы. Мозг как дрожжевое тесто, которое мы месим до тех пор, пока нам не придет в голову что-нибудь другое. Что бы сейчас ни произошло, мы не можем ничего сказать заранее. Ясно?

Я знаю, что доктор Сол прав, но мне бы хотелось, чтобы не он оказался правым.

Доктор Фосс улыбается мне, его улыбка говорит: ладно-ладно, это его мнение, но он лучше всех.

Лиана страха проникает во все мышцы одновременно. Сжимает живот, плечи, шею. Каждая жилка дрожит от напряжения, и я задерживаю дыхание, словно хочу задержать время, словно хочу заставить это проклятое время остановиться, чтобы худшее не могло произойти.

Время небрежно отбрасывает меня на десять лет назад.

– Не дай мне умереть в больнице, – шепчет мне отец, когда санитары заносят его на носилках в машину «скорой помощи» после инфаркта, который застал его за кухонным столом во время ужина в одиночестве. Стейк с кровью, горчица, свежие листья кресс-салата. На буфете стояла еще горгонзола, предназначенная на десерт, один кусочек с вишневым мармеладом.

Отец все чаще ел на кухне один, моя мать уже давно к нему охладела, но не находила в себе сил оставить его теперь, в семьдесят лет. Отец все еще любил ее, любил все это время, все пятьдесят лет их брака, даже двери и стены, разделявшие их в этом доме, он тоже любил, потому что знал – она за ними. За стенами, за текстильными обоями и вязким молчанием. Но ему хватало и этого, и от той нежности, с какой он устремлял взгляд на стены, за которыми где-то находилась она, у меня каждый раз сжималось сердце.

И вот, когда прибыли санитары и я добралась домой после его полного паники звонка, заставшего меня у дверей издательства – «Эдди, девочка моя, кажется, со мной что-то нехорошее», – добралась, чтобы взять его за руку, такую сильную, грубую руку, которая со временем становилась все более сухой; всю дорогу, пока его несли от кухонного стола до широко распахнутых дверей «скорой помощи», он просил меня не дать ему умереть в больнице.

Я обещала.

Я мчалась на мотоцикле следом за воющей машиной «скорой помощи» до самой больницы, вбежала за санитарами в алюминиевые двери приемного покоя в зеленой кафельной плитке. Я проигнорировала попытки не допустить меня в узкий коридорчик, полный горя, переутомления и человеческой боли, предпринятые врачом, который, вооружившись электрошоком и честолюбием, пытался запустить сердце отца. Я не обращала на него внимания, когда он старался объяснить мне, что в конце жизни другие правила, что речь теперь не о любви, а об адреналине и кислороде, что я мешаю.

Я осталась.

Несмотря на то что больше всего хотела бы с криком выбежать оттуда.

Я осталась с отцом, когда ему разрезали штаны и рубашку, когда устанавливали канюли и катетеры, когда ему задавали вопросы и все реже смотрели в лицо. Отработанные до полного автоматизма действия – служба экстренной помощи в пятницу вечером похожа на пересыльный лагерь: пьяные с порезами от стекла, избитые женщины, одинокие старушки, бесцеремонные полицейские с их шуточками, один или два родственника, которые потерянно бродят в этом чаду цинизма, возбуждения и суеты, словно случайно закатившиеся шарики от пинбола. И посреди этого ада мой отец на жестких носилках и тонкой зеленовато-голубой простыни, он смущенно извиняется перед каждым, кто осматривает его: «…простите, что отвлекаю, у вас наверняка есть много более важных дел». Словно инфаркт – это какая-то неловкая ситуация, в которую он случайно угодил.

В какой-то момент нас надолго покинули одних в том пространстве зеленого кафеля.

Что, если б он тогда умер? Как я должна была уберечь его от смерти?

Он устало улыбнулся. Его лицо выглядело таким чужим. В пути от дома до больницы оно стало старческим. Отец взял меня за руку. Я положила вторую руку сверху, а он накрыл своей рукой мою – четыре руки одна на другой, в то время как его нестабильный пульс чертил на мониторе ребристые горы.

Я не знала, что это было прощание.

Такие же пищащие красные светодиодные горы, как у моего отца, монитор рисует и сейчас, описывая жизненные показатели Генри, отчаянную борьбу его сердца. Мониторы с показателями сердечной деятельности, дыхания, давления, пульсоксиметр, аппарат искусственной вентиляции легких, который звучит как корабельный двигатель – влажно дребезжит, электроэнцефалограф. На белую стену спроецированы снимки компьютерной томографии его пробитого черепа.

– Если самостоятельное дыхание восстановится еще до того, как мы вытащим канюли из трахеи, то можете сходить за кофейком, Томлин.