Мы умели верить - Ребекка Маккай

Он упомянул об этом между делом своему психоаналитику в Мичиганском университете, и тот периодически высказывал предположение, что Йель не столько гомосексуал, сколько одинокий человек.

«Возможно ли, что эта страсть возникла у вас из-за матери? – спросил он. – Из-за страстного желания соединиться с нею через театр».

И Йель отмахнулся, сказал, что дело совсем не в этом. Но с тех пор его преследовала мысль, что все может быть даже проще – возможно, у него латентный театральный ген, который внешне никак не проявился, но периодически он чувствует его внутри себя.

На середине первого действия Йель заметил Эшера Гласса двумя рядами ближе к сцене. Софиты просвечивали его уши, делая их прозрачными, так что Йель видел узор вен.

Во время антракта они нашли Эшера в фойе, у прилавка с футболками и книгами, которые продавала труппа.

– Неплохо, да? – сказал Йель.

– Господи, не знаю. Не знаю, зачем я здесь. Не могу сосредоточиться, а ты?

– Я думаю, это нормально – отпускать свой ум в свободное плавание.

Эшер оглянулся с отсутствующим видом.

– Нет, я про Тедди. Я думаю о Тедди.

Чарли спросил тонким голосом:

– Он… что – болен?

Эшер выдал странный, отрывистый смешок.

– Кто-то сломал ему нос. Вчера вечером.

– Что?

– Впечатали его лицом в асфальт. Он был в кампусе в Лойоле. Он преподает на последнем курсе, верно? И он шел после урока, и кто-то взял и… – он схватил себя за волосы и дернул вперед. – На тротуаре. Его даже не ограбили.

– Так он…

– Он в порядке. Перевязка, два шва, и синяк под глазом. Он дома, если вы… но он окей. Дело больше в самом факте. Они понятия не имеют, кто это сделал. Один человек, пять. Студенты, панки, какой-нибудь говнюк, просто шлявшийся по кампусу.

– Ты виделся с ним после этого? – спросил Чарли.

– Ну да. Да, я ходил помочь ему разобраться с копами. Вы знаете их настрой. Даже если кого-то поймают, говорят, это из-за гомофобии, говорят, ты положил им руку на штаны, да что угодно. Ты осветишь это в своей газете, так?

– В целом? – сказал Чарли. – Насилие?

– Нет, это. Ты напишешь о Тедди?

Чарли закусил губу.

– Смотря что скажет Тедди. И мой издатель.

– Ты это осветишь. Я завтра прослежу.

На этом антракт кончился.

Йель пытался смотреть спектакль, но видел, как лицо Тедди снова и снова впечатывается в асфальт, и, поскольку было множество способов проделать это, он не мог отделаться от прокручивания их всех: студенты, шедшие за ним из класса; подростки на мотоциклах, решившие сорвать злость. Тедди был таким маленьким. Йель закрыл глаза, физически выжимая из себя этот образ.

Он несколько раз взглянул на Чарли, пытаясь считать эмоции на его лице. Чарли барабанил пальцами по подлокотнику, но он так делал и в первом акте.

После спектакля Йель хотел поздравить Джулиана вместе с толпой поклонников – среди них были Эшер и несколько ребят из закусочной, где Джулиан работал, в том числе упитанный бухгалтер, его бывший – но Чарли нужно было работать.

– Можешь тут зависнуть, если хочешь, – сказал он.

Но Йель же не идиот.

Пятница была днем накануне хануки [62 - Еврейский праздник в честь отвоевания у греко-сирийцев Иерусалимского храма в 164 г. до н. э. Символизирует победу света над тьмой. Отмечается в конце декабря. ], поэтому, когда Йель пришел на работу и Билл Линдси ухмыльнулся ему и сказал, что его ждет сюрприз на столе, Йель с ужасом представил, что там стоит менора [63 - Еврейский семисвечник, символ хануки. ]. Билл проявлял нездоровый интерес к иудаизму, либо прикрывал таким образом свой нелепый флирт. Но вместо меноры Йель увидел на столе пухлый конверт с обратным адресом: Стерджен-Бэй, Висконсин. Он ощутил взрыв адреналина в бедрах, будто он в опасности и надо бежать наутек.

Билл за ним не проследовал, хотя мог бы с легкостью. Как мог бы и вскрыть конверт. Йель должен был признать: начальник уважал чужое право на моменты личного триумфа.

Йель еще не говорил Биллу о своем разговоре с Сесилией. Он надеялся замять эту проблему. Билл знал основные итоги их поездки на север, и знал, что Йель заинтригован этими картинами. Йель тщательно выбрал именно это слово – заинтригован, а не взволнован. Отчасти потому, что в его обязанности не входило устанавливать подлинность произведений искусства или оценивать их стоимость.

Он надорвал конверт и высыпал на стол пачку полароидов – не меньше десятка. Мешанина цветов, линий и бликов. Помимо фотографий, там было и письмо, но оно подождет. Он сел и закрыл глаза, взял наугад одно фото и поднес к окну. Это был Фудзита, точнее, мог быть Фудзита, напомнил он себе – во всяком случае, он моментально узнавался как таковой. Тем более что картина не была знакома Йелю – не копия некой известной работы. Молодая женщина в профиль, простой рисунок чернилами, отдельные детали – волосы, зеленое платье – прокрашены акварелью. Произведение очаровательно незавершенное, но при этом замысел творца полностью раскрыт. В углу виднелась подпись японскими и латинскими буквами.

– Окей, – сказал он. – Окей.

Это был один из редких случаев, когда он говорил с собой. Он покажет фотографии Биллу после обеда, но пока они были только его. Он распластал ладони на столе. Он не хотел возмещения на два миллиона долларов, не хотел никаких юридических баталий с семьей Норы, не хотел звонить Сесилии, не хотел рисковать из-за этого работой, не хотел даже сходить с ума от радости. И все же, если работы окажутся подлинными, это станет находкой всей его карьеры. В этот момент его работа выглядела воплощением того, как она представляется в самых смелых мечтах. Кем был Индиана Джонс в сравнении со средним профессором археологии, тем в этот миг был Йель среди обычных директоров по развитию скромной галереи.

Дальше пришел черед поразиться эскизам Модильяни. Пожалуй, слово «эскизы» здесь не годилось. Это были просто наброски, возможно, этюды для некой картины, возможно, как говорила Нора, рисунки, сделанные специально для оплаты работы модели. Все, по-видимому, были нарисованы синим мелком. Три из четырех имели подпись. Все ню. Если это были подлинники, если их подлинность будет доказана, они будут стоить намного больше эскизов, которые представлял себе Йель.