Мы умели верить - Ребекка Маккай

Он вернулся в дом и закрыл дверь. И снова прокричал:

– Эй, ребята!

Теперь у него было ощущение, словно его разыгрывают, словно сейчас они откуда-нибудь выскочат и будут смеяться. Но ведь это были поминки, разве нет? А они уже не подростки. У людей есть дела поважнее, чем строить ему козни.

Он увидел свое отражение в телевизоре Ричарда. Он был реален, он видел себя.

На спинке стула висела синяя ветровка, в которой пришел Эшер Гласс. В карманах было пусто.

Ему надо уходить. Но куда ему идти?

Пепельницы были полны окурков. Все докуренные как положено, не раздавлены в спешке. Комиксы Нико, аккуратно разложенные перед вечеринкой на журнальных столиках и на барной стойке, теперь были разбросаны в беспорядке – но это скорее говорило о том, что их читали – и Йель подобрал один с пола. Трансвестит по имени Мартина Лютер Кинк выдавал дурашливо коронную реплику Лютера Кинга о своей мечте.

Йель прошел по всему первому этажу, открывая каждую дверь – кладовку, гардеробную, хозяйственный шкаф – пока не ощутил стену холодного воздуха и ведущие вниз бетонные ступеньки. Он нашел выключатель и спустился в подвал. Стиральные машины, коробки, два ржавых велика.

Выйдя из подвала, он поднялся на третий этаж – кабинет, небольшая комната с гантелями, кладовки – и снова спустился на второй и стал открывать все двери. Изысканные комоды красного дерева, кровати с балдахинами. Хозяйская спальня, вся в бело-зеленых тонах. Если все это придумала его жена, у нее был вкус. На стене висел принт Дианы Арбус, мальчик с гранатой.

У кровати Ричарда стоял телефон, и Йель с облегчением схватил его. Услышав гудок в трубке – порядок – он медленно набрал свой номер. Нет ответа.

Ему нужно было услышать голос, любой человеческий голос, так что он прервал вызов и переключился на оператора.

– Имя и город, пожалуйста, – сказала женщина.

– Привет? – ему хотелось убедиться, что это не автоответчик.

– Это оператор. Вы знаете имя человека, которому хотите позвонить?

– Да, его зовут… Маркус. Нико Маркус, в Северном Кларке, в Чикаго.

Он произнес имя по буквам.

– Есть Н. Маркус в Северном Кларке. Хотите, чтобы я вас соединила?

– Нет… Нет, спасибо.

– Оставайтесь на линии для набора номера.

Йель положил трубку.

Он еще раз обошел дом и наконец подошел к парадной двери. Он сказал неизвестно кому:

– Я ухожу! Я пошел!

И вышел в темноту.

2015

Когда они подлетели к Атлантическому океану, парень, сидевший у окошка, резко проснулся. Он спал с самого чикагского аэропорта, и Фиона пыталась занять себя, вожделея его. У нее на коленях целый час лежал раскрытым журнал для пассажиров, и все это время она занималась тем, что мусолила уголок страницы с кроссвордом. У этого парня было тело скалолаза, с соответствующей одеждой, волосами и бородой – все порядком запущено, вьющиеся волосы свисали до подбородка, шорты испачканы синими чернилами. Он спал, уткнувшись лбом в спинку переднего кресла, и, когда он выпрямился и огляделся в недоумении, Фиона поняла, что до этого не видела его лица. Она успела придумать ему лицо, так что настоящее – хоть и симпатичное и обветренное – показалось ей неправильным. Она уже поняла по его мускулистым ногам и мясистым рукам, что он для нее слишком молод. Чуть за тридцать.

Он достал из-под ног рюкзак и стал рыться в нем. Он сидел у окошка, Фиона – у прохода. Он ощупал карманы и кресло под собой. Снова стал рыться в рюкзаке, вынимая вещи: скатанные носки, пластиковый пакет с зубной пастой с отбеливателем, маленький журнал. Повернувшись к Фионе, он сказал:

– Виски?

Она не была уверена, что расслышала правильно. Возможно, он предлагал угостить ее выпивкой, но вопрос звучал как экстренный, точно не флирт.

– Простите? – сказала она.

– Я заказывал что-то выпить? На этом рейсе? – его речь звучала обрывисто.

– О. Вы спали.

– Бля, – сказал он и запрокинул голову, задрав кадык в потолок.

– Что такое?

– Я оставил бумажник в баре, – сказал он шепотом, словно боясь признавать этот факт. – В аэропорту.

– Весь бумажник?

– Большой такой, кожаный. Вы его не видели случайно? – его осенила внезапная надежда, и он сунул руку в свой журнальный карман, а затем – в карман в кресле перед Фионой. – Бля. Хотя бы паспорт со мной, но бля.

Она ужасно переживала за него. Она сама попадала в подобные ситуации в свои безумные деньки. Могла оставить сумочку в каком-нибудь клубе, оказаться в не той части города, не зная дороги домой.

– Позвать стюардессу?

– Как будто она что-то может, – он покачал головой с ошарашенным видом – пряди волос цеплялись за бороду – и издал короткий, горький смешок. – Блядский алкоголизм. Сплошное блядство. Блядь.

Она не могла понять, не шутит ли он. Какой алкоголик стал бы говорить об этом так открыто? С другой стороны, кто стал бы говорить такое просто так?

– У вас есть друзья в Париже, которые могут помочь? – сказала она.

– Есть кое-кто, у кого я собираюсь остаться на выходные. Не думаю, что она будет терпеть меня дольше.

И Фиона вдруг прозрела: это же мошенник. Со своей слезливой историей. Ей полагалось взглянуть на него с материнской заботой, предложить ему сотню долларов и сказать: «Надеюсь, это поможет».

Будь она его ровесницей, он бы, кроме прочего, попытался соблазнить ее.

– Просто кошмар, – сказала она.

Она сделала сочувственную мину, а затем перевернула страницу своего журнала. Она могла бы сказать: «У меня проблемы побольше твоих, дружок». Она могла бы сказать: «Можно потерять кое-что поважнее бумажника».

Когда свет в салоне погас, Фиона повернулась в кресле в сторону прохода, пристроив голову на тонкой подушке.

Она ни за что не заснет, но было приятно создавать видимость сна в полете. В Париже ей предстояло принять миллион решений, а прошлую неделю она как угорелая составляла планы, но восемь часов полета освобождали ее от любых дел. Пассажир самолета, пусть даже летящий эконом-классом, переживает состояние, максимально приближенное к восхитительной беспомощности младенчества. Фиона всегда испытывала иррациональную зависть, когда Клэр заболевала. Она приносила ей книги, бумажные салфетки и теплый кисель, и рассказывала сказки, и при этом хотела поменяться с ней местами. Отчасти чтобы избавить дочь от болезни, но еще ей хотелось почувствовать, что о ней заботятся. Только в таком состоянии Клэр принимала заботу Фионы, только в таком состоянии она могла заснуть у нее на коленях – ее тело пылало, мягкие волосы вились по лбу и шее, липкие от пота. Фиона поглаживала ее горячее ушко, пылавшие икры. Когда Клэр подросла, их отношения стали другими – она предпочитала болеть наедине с книгой или ноутбуком – и все же она разрешала Фионе принести ей суп и присесть на край матраса на минутку. А это уже что-то.