Ржевское пекло - Сергей Зверев

Время замерло, стало вязким и мучительно тревожным. Кто выстрелит первым? Не промазать!

Логунов опередил врага. Орудие «Зверобоя» звонко выплюнуло болванку. Из-под башни немецкого танка тут же полетели густые снопы искр. С расстояния в пятьдесят метров бронебойный семидесятишестимиллиметровый снаряд насквозь прошибает даже лобовую броню Т-IV. Тут же кто-то всадил второй снаряд немецкому танку в корму в районе двигателя. Полыхнула вспышка, в небо взметнулся язык пламени и черный шлейф копоти.

– Успел, молодец, Василий Иванович! – выкрикнул Соколов и переключился на радиосвязь. – Всем вперед! Внимание, в селе танки. Пропускать пехоту вперед!

«Тридцатьчетверки» рванули в село, ломая заборы, бревенчатые перекрытия огневых точек, шаткие строения.

Треск автоматов стал громче, начали рваться гранаты. Бой шел за каждый дом. В небо взлетели две зеленые ракеты. Командир стрелкового батальона показал, что зацепился за крайние дома. Это значило, что сейчас усилится нажим и со стороны шоссе, в бой пойдут основные силы. Немцам не удержаться.

Соколов повернул голову, хотел убедиться в том, что вся его рота вошла в населенный пункт и пехота не отстает от нее. Ствол пушки немецкого танка, торчавший из-за дальнего дома, он заметил лишь в тот момент, когда из него вырвалось пламя. Удар пришелся в моторный отсек, и «Зверобой» сразу встал, будто наткнулся на стену.

Лейтенант так стукнулся головой о край люка, что из глаз его полетели искры. Хорошо, что удар смягчил мягкий валик на шлемофоне.

Двигатель не работал. Башня разворачивалась в сторону врага. Но тут Соколов ощутил второй удар болванки. Снаряд угодил под самую башню и заклинил ее. Где-то рядом матерился Логунов, кричал, что не может повернуть башню. Бабенко, судя по всему, пытался растормошить Омаева и привести его в себя. Видимо, чеченец был ранен или просто оглушен.

– Всем покинуть машину! – приказал Соколов и тут же в страхе почувствовал, что его голос стал каким-то слабым.

Члены экипажа могли не услышать командира, а без его распоряжения танк никто из них не покинет.

Алексей проснулся в холодном поту на госпитальной койке и закрутил головой, глядя по сторонам. Нет, тот бой ему снова просто приснился, а темнота потому, что ночь. Лейтенант откинулся на подушку, вытер правой рукой с лица липкий пот.

Да, именно так тогда все и было. Он не справился, потерял танк и едва не погубил ребят. Хорошо еще, что Логунов действовал правильно. Он ведь не только наводчик орудия, но по уставу еще и командир танка. А «Зверобой» – всего лишь командирская машина. Если бы Логунов не продублировал приказ лейтенанта, то все сгорели бы в машине.

Соколов лежал, глядя в потолок, и вспоминал, как снизу в люке показалась безжизненно мотающаяся голова Коли Бочкина. Заряжающий был оглушен и еле шевелился, но Василий Иванович сумел подтащить его к люку и подать командиру. Соколов вытащил ефрейтора, потом помог самому Логунову, который был ранен и истратил остатки сил, спасая заряжающего. Потом они с механиком-водителем доставали Омаева, куртка на спине которого была в огне. От попадания последнего снаряда дизельное топливо разлилось и загорелось.

Что было потом, Соколов не помнил. Кажется, Бабенко тушил машину, а он сам стрелял из «нагана» в немцев, прикрывал своим телом раненых товарищей. Его левая рука онемела, в ней жарко пульсировала кровь. Потом рядом грохнул взрыв.

– Что, браток, не спится? – На соседней койке заворочался капитан-артиллерист. – Вот и я никак глаз не сомкну. Тебе еще лежать и лежать, а мне завтра на комиссию, выписываться. Тоже, понимаешь, сон не идет! – Капитан поднялся, накинул на плечи больничный халат и, тихо шаркая ногами в брезентовых шлепанцах, направился в туалет.

Алексей лежал и думал о том, что этого офицера завтра выпишут, он снова отправится сражаться с врагом, защищать Родину. А что ждет самого Соколова с двумя оторванными пальцами на левой кисти?

Комиссуют! Ответ, увы, был однозначным.

Но больше всего Алексея жгло осознание того факта, что он по своей вине оказался в госпитале. Из-за его ошибок пострадал экипаж.

Алексей вздохнул, поднялся с кровати, кое-как, одной рукой, накинул на плечи халат и побрел к двери. Надо было походить, замерзнуть, а потом лечь в кровать и согреться. Тогда он сможет уснуть. Не было у него никакой мочи лежать и погружаться в эти мысли о своей виновности, о комиссо- вании.

– Чего бродишь как тень? – в коридор вышел капитан Изюмцев, зябко запахивая халат. – Давай покурим, что ли, танкист?

– Ты же знаешь, что я не курю, – вяло отозвался Соколов.

– Эх, танкист, – Изюмцев усмехнулся и поскреб щетину на подбородке. – Вроде и воюешь с первого дня, и хлебнул жизни фронтовой, а не знаешь простых вещей. Покурить или посидеть за выпивкой – это не ради употребления табака и водки, а для общения. Это, Леха, обстановочка для удобства излияния души. Вижу, что ты маешься, места себе не находишь.

– Рука ноет так, что сил никаких нет, – угрюмо отозвался Соколов, поглаживая забинтованную кисть.

– Мне-то ты соврать можешь, но себя не обманывай. Это паскудное дело. Так далеко можно зайти. Пойдем-ка!

Алексей послушно пошел за капитаном к окну, встал, прислонился плечом к стене, стал смотреть на улицу за окном. Там тихо и спокойно шел снег. От этого на душе у лейтенанта становилось еще более муторно. Лучше бы пурга была, ветер хлестал.

Изюмцев закурил, затянулся папиросой, с шумом выпустил струю дыма в сторону форточки.

– Знаешь, вот так всегда, с самого начала войны, – заговорил он. – Когда бой, то работаешь спокойно, даже восторг какой-то в душе поднимается. Правильные решения в голове сами собой появляются, как из учебника выскакивают. А перед боем мандраж! Главное, не за себя. Я боюсь не погибнуть, а боевую задачу не выполнить, подвести командира, людей бездарно потерять, матчасть. Ты вот сберег своих. Они ранены, обожжены, однако в госпитале лежат, лечатся и жить будут. Молодец, честь тебе и хвала как командиру!

– Молодец, – угрюмо повторил Соколов. – Я в том последнем бою четыре машины потерял из своей роты, два экипажа сгорели.

– А можно было иначе поступить? – тут же спросил Изюмцев. – Ты сделал бы по-другому, если бы тебе дали возможность все назад отыграть? Нет? Вот то-то и оно! Долго нам с тобой это все на душе нести. За солдат своих, за весь народ. Каждый неверный шаг, любая наша ошибка, просчет в бою приводят к новым смертям. Гибнут люди, которые могли бы жить. Нам с тобой после войны в глаза их матерям, женам и детям смотреть. Они спросят нас, как мы их сыновей, мужей и отцов на смерть посылали.