Перекресток пропавших без вести - Нина Хеймец

* * *

Существа в их множестве множеств. Сияющие муравьи. Сухие деревья вокруг них загораются и становятся гигантским, во весь мир, шатром. Если вокруг сырая трава, то шатер бархатный и черный. Иногда всё меняется, стоит повернуть голову.

Нужен воздух

Как у нас там сегодня с дыханием, как датчики, как перышки, ребра – как?

Мы стоим на перекрестке – раз, два, три – меняется цвет светофора, к нам приближаются лица, улыбки, темные очки, ресницы, сложенные зонтики, облако шуршания плащей, разговоров, скорых шагов. Двадцать четыре, двадцать пять – мимо движутся машины, как школьные кораблики-оригами, на которых нарисовали окошки и человечков, пятьдесят восемь, пятьдесят девять, минута – снова переключается светофор.

Если долго стоять на месте, можно увидеть, как все начинается, заканчивается и начинается снова. С точки зрения наблюдателя, первыми исчезают случайности – несуразности, несообразности, всякая ерунда. Я нашел на улице кусочек янтаря – он лежал у края мостовой, в сантиметре от водосточной решетки. Задержись я, и его бы смыло дождем, завертело бы в трубах, подземных трассах, гулких туннелях – сколько бы я ни пытался представить, куда они ведут, не получалось: набираешь скорость и упираешься в серый, капельный туман, в котором сначала мерцают светлячки, жужжат флуоресцентные лампы, а потом – почти сразу – ничего нет. Но я успел. Я носил этот янтарь в кармане ветровки, разглядывал разводы, пузырьки, туманности – мне казалось, достаточно лишь небольшого усилия, и я окажусь внутри; и когда это произойдет, выяснится, что там всё в движении, всё тягучее и одновременно легкое; лучи света не пронзают пространство, а текут в нем, меняют форму, распахиваются, нависают друг над другом гигантскими гребнями, а потом превращаются в равнины, утекают реками, отступают морями, и птицы парят в невесомости, потому что нет точки отсчета, посмотрев на которую можно было бы сказать: «я лечу». Я снова прятал янтарь в карман.

* * *

…Выйдя утром из подъезда и пройдя по своей улице метров пятьдесят, Томер К. вдруг останавливается и оборачивается. Окно соседнего дома украшено переливающейся гирляндой, что странно, так как там уже никто не живет: старуха Маргалит умерла почти год назад, похоже, не оставив наследников. Гирлянда, впрочем, прикреплена снаружи – приклеена скотчем. Томер подходит поближе. Снизу к гирлянде прицеплены аккуратно вырезанные из фольги рыбьи скелетики. Они чередуются со сверкающими на солнце чайками, клоунскими колпаками и вертолетом, также аккуратно вырезанным и напоминающим скелет. Томер старается заглянуть в окно, стирает с него ладонью жирную пыль – там ничего не видно. Он пожимает плечами, отряхивает руки и одежду, идет к автобусной остановке. Почему-то идиотская гирлянда не идет из головы. Он даже звонит с работы жене, просит посмотреть, на месте ли она. Гирлянда на месте. Голос жены кажется ему немного встревоженным. Вечером он спешит домой, но гирлянды уже нет – кто-то ее сорвал и унес, осталась полоска скотча с приклеившимся к нему обрывком мишуры. Томер медленно идет к своему подъезду. На обочине что-то блестит – вертолет из фольги. Томер поднимает его и несет домой.

…Офир З. вынимает из почтового ящика рекламную брошюру на китайском языке. А может, на японском или на корейском – кто их разберет. Он пожимает плечами и относит ее домой – вместе с газетой «Последние новости» и счетом за воду. На первой странице брошюры – фотография речного лайнера. Сын Офира вырежет ее ножницами и вклеит в секретную тетрадь – к другим кораблям, ракетам и летающему динозавру. Вечером Офир собирается выбросить искромсанный лист бумаги, но вместо этого зачем-то складывает из него самолетик, открывает окно и запускает самолетик в темноту. Окно он тут же захлопывает, так как оттуда веет холодом – началась зима.

… Лена Л. вытаскивает из прозрачного пластикового пакета белое перо. Держать его в руках неприятно: оно слишком гладкое, будто смазанное чем-то невидимым – тайной второй кровью, которая есть у птиц. Непонятно, как оно оказалось среди покупок из супермаркета: ветром его, что ли, туда воткнуло, или кто-то так пошутил. Специфическое, надо сказать, у этого человека чувство юмора. Лена разжимает пальцы, перо медленно опускается на пол. «Большая ведь птица», – думает Лена. Она берет салфетку, поднимает ею перо, несет к мусорному ведру, но на полпути останавливается, несколько секунд стоит, задумавшись, а затем выходит из квартиры. Лена направляется к морю. Оно совсем рядом, всего лишь в паре кварталов от ее дома. Выходишь – и соленый ветер встречает тебя, рыбы глубин светят тебе, ракушки ждут, водоросли обнимают. Зажатая в руке салфетка пропиталась Лениным потом. Она подходит к берегу, но если бросить перо отсюда, то ветер вернет его, снова вытолкнет на сушу. Лена идет вдоль морской кромки – одна щека сухая, другая мокрая – и, пройдя несколько десятков метров, сворачивает на мол. Ветер усиливается, брызги попадают ей в глаза. Она идет, зажмурившись, выставив вперед вытянутую руку с белым пером.

…Лю Вэй спешит на работу. Только что рассвело, воздух не успел прогреться – он ежится и засовывает руки глубже в карманы куртки. Лю Вэй всё больше напоминает сам себе настороженную птицу – осанка изменилась, походка и, главное, зрение. Охват приближается к 180 градусам, временами ему кажется, что даже и больше. Надо беречься полиции. Заметив на стенах синие отблески, он успевает спрятаться за дерево. Когда патрульная машина скрывается за поворотом, он позволяет себе немного расслабиться, закуривает. Стряхивая пепел, Лю Вэй замечает, что под ногами – разбухший в луже бумажный самолет. Бумага изрезана ножницами. Он различает слова: «…вдоль великой долины…».

…Михаэль Р. поднимается на холм и смотрит оттуда на побережье. На север и на юг уходят цепочки огней. Они переплетаются, притягивают к себе более тонкие светящиеся нити, вливаются в огненные пятна – круглые, квадратные или лишенные формы, – соединяют их и тянутся дальше. Михаэлю кажется, будто под ним застывший вихрь, парящий в темноте, над землей. Огни подрагивают в ды? мке.

* * *

К морю стремятся тысячи воздушных струй – сквозняки из ветхих форточек, неплотно закрытых дверей, проходных дворов, тайных ходов, незамеченных переулков, невстреченных взглядов, забытых недоразумений. Я делаю вдох. Атмосферный фронт надвигается с моря, из-за наших спин. Выдох. В наших легких пузырится кровь. Однажды, гуляя вдоль моря, я нащупал в кармане ветровки дыру, а янтаря там больше не было.

Смещение

Ничего не обошлось. Пока спускались с крыши в подъезд, пока мчались вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки, отталкиваясь ладонями от стен, холодных и влажных от вечерней росы, была надежда – три этажа, бывает и выше, бывает еще и не так, откуда только не падают люди, и ничего: ушибы, переломы, сотрясение мозга, да все что угодно. С трудом справляясь с дрожью в руках и коленях, делали Заку массаж сердца, старались задержать в нем жизнь, сдавить ее ладонями, нащупать, не пустить – словно огромное, запутавшееся в одежде насекомое. Потом появилась машина «скорой помощи», всполохи перетряхивали небо, подняли над домами пульсирующий красный купол, но Зака уже не было.