Первый после Бога - Татьяна Соломатина

За спиной у неё все посмеивались. И за скупость и за жёсткость. За вечную никчёмную бережливость. В шкафу выходят из моды и тлеют подарки секретарей дружественных подразделений заграничных соцблоков в виде шуб – она ходит в старомодном ветхом шушуне. Царю всея одесской области и на пенсии положен персональный водила – увольте! Павлик, бегом на трамвай! И Павел Пантелеевич бегом как миленький, помахивая авоськой, в которой слегка помрачневшая капуста – подешевле.

Я долгое время не понимала, чем так глянулась бабке. Господи, это же она меня со своим внуком свела! Кругом такие партии, а я, вишь, нищая девчонка, мама учитель, папа инженер. Не иначе за неземную мою красоту.

Вот хрен! Очень жаль любой женщине осознавать, что версия о неземной красоте – не рабочая.

Уже когда мы разошлись, причём рыльце в пушку у меня, ничего в раннем замужестве интересного нет, как бы ни был хорош избранник. А если уж у вас шило в небезызвестном месте! ..

Так вот, уже когда мы развелись, и я нечаянно встретилась с бабкой – Одесса город маленький, а Медин – и того меньше, она меня позвала чай пить. Чай у неё тоже всегда такой был, из кипятка в основном. С веником. И сказала мне бабка моего первого мужа:

– Ты не слушай, чего там моя дочка голосит. Ты ж её сына вроде как обидела.

– И вашего внука.

– Это да. Но ты мне всё равно нравишься. Ты бы смогла командовать санитарным поездом.

Вот оно! «Ты бы смогла командовать санитарным поездом».

Если подумать: это лучшее, что мне сказали за всю мою жизнь. Все. Все и за всю жизнь.

Нина нежадная была. Понимание этого пришло позже. Просто ей всю жизнь не хватало перевязочного материала, медикаментов и еды для раненых. Она не была скупой, злой и сугубой. Просто она всю жизнь так и командовала санитарным поездом. Её по жизни – в виде заспинных пересудов, – преследовал этот «случай с лисичкой». Которая, как вы понимаете, всё равно бы погибла во благо науки. Но я знаю, что Нине не десятки жалко было. Её навыков хватало на то, чтобы лисичка моментально ушла в лисичий рай. Она просто не доверяла сторожу.

Они часто никому не доверяли. Но верили в себя. Зачастую до неверия в остальных.

Спасибо им всем, что нам не довелось командовать санитарными поездами.

Однажды я её спросила, что заставило стать анатомом. Когда специализация была по хирургии.

– Специализация была в бою. Я, конечно, стала хирургом. Но анатомом, в том числе, заставила стать первая ампутация. Я не очень хорошо знала анатомию, мерзавка. Не как Пирогов, прямо скажем. Первая ампутация, да. Когда ты понимаешь, что от тебя зависит.

– Что?

– Всё. Ампутировать сейчас – или подождать. Выше или ниже. Так или эдак? А единственный взрослый, зрелый хирург – занят. И ты остаёшься один на один с судьбой человека. После войны я стала анатомом. Поработала ещё, конечно, хирургом. Но после войны я стала анатомом. Чтобы знать. Чтобы точно знать. Чтобы понимать. Чтобы научать других до без сомнения. Это невозможно: без сомнений. Но я несомненно знаю, я несомненно учу. Я несомненно на своём месте. Мои студенты знают анатомию так, что хотя бы этим сомнениям места не остаётся.

Она около двадцати лет после войны работала хирургом. Но время для них не имело значения. Для них абсолютно всё и всегда было «после войны». Они остались «после войны», навсегда оставшись на войне.

Тридцатипятитомник «Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне» я в детстве читала, как захватывающий роман. В юности перечитала как зловещее повествование. В зрелости – как героический профессиональный эпос. Страшный и прекрасный как все эпосы.

Военные врачи, сутками не отходившие от столов, разучившиеся плакать, но не разучившиеся смеяться; военные врачи, пропустившие через себя немыслимое количество боли, умиравшие с каждым пациентом и воскресавшие со следующим – для следующей боли – вечная вам благодарность. Война не деформировала вас. Просто выучила всё переводить на корпию. Спасибо вам за мир, выучивший нас всё переводить на сорта сыров и колбас. Вам было не до выражений лиц – и мы теперь вглядываемся в каждую харю, не задели ли нас.

Нас не деформировал мир. Мы просто так осатаневшие. От того самого прекрасного недеформированного мира.

Мирного неба нам всем над нашими дурными головами.

Страшная шапка

Бабка моего первого мужа перед тем, как заняться наукой, долгое время была хирургом. Уже после того, как прошла всю войну военным врачом.

Послевоенное время. Её муж – ответственный партработник. Как-то ночью раздаётся стук в дверь. Не тихий интеллигентный стук, какой бывает, если ты врач. Уж непременно. Сама таких стуков наелась. Могут тихо постучать в три часа ночи, и попросить тебя, врача акушера-гинеколога высшей квалификационной категории, кандидата медицинских наук и заведующую отделением до кучи, укол бабуленьке сделать. У бабуленьки давление и ей срочно нужно сделать укол. А многочисленная семья уколы делать не умеет. Извиняясь, плечиками пожимают:

– Не Скорую же вызывать. Неловко людей отвлекать. Из-за ерунды. Вот, к вам, по-соседски.

И не взволнованный стук, суматошный такой. Когда кому-то действительно плохо, не до церемоний.

Наглый стук, осознающий свою власть. Такой, что хуже грохота. Зловещий. Властный стук, что сразу бьёт под дых фатальностью, бессилием, невозможностью избежать.

Открывают. На пороге серьёзные люди в серьёзных формах. Ответственный партработник стал собираться.

– Отставить! – Говорят. – Мы не за вами. Мы за вашей женой.

Нина собралась, она санитарным поездом командовала, ей на любые сборы времени требовалось чётко по нормативу: пока горит спичка. Нет, дети, не каминная. Обыкновенная спичка.

Посадили её в серьёзную такую чёрную машину, известную как «воронок». И повезли. На дом к куда более ответственному партработнику. Партработнику из серьёзных внутренних органов. Не тех, что спланхнология. А тех, что органы внутренних дел.

– Жена беременная. Делай аборт.

– Я – хирург, – проблеяла молодая ещё Нина.

– Ну и ку-ку ли? – уточнил куда как более ответственный муж, нежели Нинкин.

– Э-э-э… – продолжила блеять Нина. – Здесь?

– Что «здесь»? !