Души - Рои Хен

Казалось, если бы у него не выхватили из рук подбитую мехом шапку, он так бы и заикался до скончания веков. Шапку надели Павлу на голову и усадили его в телегу, на место возницы. Сунули ему за пояс концы вожжей, по бокам поставили два тяжелых бочонка, чтобы тело не упало. Издалека, да даже и вблизи, гой выглядел как человек, которому привалило счастье и который едет домой в телеге, полной всякого добра.

– Проводим его до моста, – постановил раввин, и все молча подчинились.

Рыночная площадь по-прежнему была завалена грязью, но костры уже мало-помалу затухали. Лужа крови успела впитаться в жадную до любой влаги землю. Дорога до моста показалась длиннее, чем обычно. Гец помог Гитл взобраться на задок телеги и устроиться между богатых подношений. Слабеньким голоском она спросила брата, где татэ. Гец не знал. Взгляд его переместился на спину мертвого возницы, сидевшего на облучке.

Когда они подъехали к переброшенному через реку мосту, раввин сделал знак остановиться. Плеск воды сопровождал молитву с мольбой о милосердии. Прикрыв глаза руками, евреи отвечали “Амен! ”. Гец раскачивался как пацанчик, каким он хотел быть, подросток, которого Готеню любит. Он молился, чтобы гой Павел чудесным образом воскрес, снова задышал, задвигал членами. “Ну! ” – крикнул кто-то и дважды хлестнул лошадь, которая заржала и припустила вперед. Копыта ее стучали по земле, и она послушно и без опасений двигалась дальше, в Дыровку.

По пути домой Гец обратился мыслями к Ициклу. Братец, думал он, тут у нас приключилось страшное дело. Как бы ты поступил? Он представил белесоватый скелет, крошечный, как у младенца, но с умным, взрослым лицом. Единственным скелетом, который Гец когда-либо видел, был скелет лисицы; черви и насекомые копошились в наполовину съеденной падали, чудовищно смердевшей, кости прорывались сквозь разлагающуюся плоть. Гецу не верилось, что Ицикл воняет, иначе бы никто не прикладывался к его ногам. Если бы ты был сейчас со мной, брат, думал Гец, мы бы залезли на высокое-превысокое дерево и сидели бы на нем до утра. С Гитл нельзя залезть ни на какое… Гитл! Он осмотрелся – маленькой тени с желтой косой, вечно следовавшей за ним по пятам, нигде не было видно.

Погруженные в себя люди шли мимо него – мужчины все как один пьяные, да и женщины не очень-то трезвые, – торопились домой, отрицая всякую связь с несчастьем. Гец позвал сестру по имени. Не услышав ответа, он развернулся и двинулся обратно к мосту. Ничто не напоминало там о недавнем столпотворении. Гитл не было и в помине. Черная вода реки казалась застывшей, как камень. Какое-то время он всматривался в нее, потом посмотрел по сторонам, надеясь увидеть проблеск желтой косы. Ветер хлестал его в спину, когда он переходил по мосту на другую сторону реки и шел по торной дороге, ведущей в Дыровку. До того он еще никогда не покидал Хорбицу. Шапка слетела у него с головы, но он не стал останавливаться, чтобы подобрать ее. Он ускорил шаги, казалось услышав призрачный голос Ицикла, прошептавшего ему: “Ты оставил Гитл на телеге, Гец, оставил нашу сестру на телеге”.

Ночь

Я описал свет семнадцатого столетия, теперь же пришло время сказать несколько слов о его мрачной сестре – тьме. В те времена тьма могла запирать людей в домах, препятствовать движению путников по дорогам. Люди пытались противостоять ей с помощью свечей и факелов, однако она обращала их в бегство жуткими тенями и густым мраком. Та тьма с наивностью диктатора не могла предположить, что даже месяц – наводивший на нее ужас светильник – поблекнет при свете залитых электрическим сиянием мегаполисов.

Когда Гец шел по следам телеги, властительница-ночь все еще обладала непререкаемой властью, и никто не смел бросить ей вызов. Она заметала тропинки, так что они исчезали прямо под ногами, опускала свои темные завесы и черной грязью мазала веки всякому, кто желал хоть что-нибудь увидеть во тьме.

Веревки с Пуримшпиля по-прежнему жгли тело Геца. Но они же и посеяли в его сердце странную надежду, как будто невидимая рука еще могла вызволить его из мрака с помощью веревок и вернуть домой. Где-то скрипели ветви, им отвечал пронзительный свист сыча. Гец едва не упал, споткнувшись о большую шишку – в точности такую, какой они играли утром. Если я найду Гитл, то поклянусь Готеню, что всегда буду давать ей выигрывать.

Еще не поздно вернуться назад, думал Гец, но мать пугала его пуще темноты. Он испытал на себе ее звонкие пощечины, пронзительные взгляды, жгучее молчание, и все это свалится ему на голову, если он вернется без сестры. Конечно, ему хотелось верить в то, что погоня напрасна, что его малышка-сестра спокойно спит себе в домике под двумя липами, а хватились все его – обеспокоенно ищут повсюду. Но воображение подсовывало совсем иную картину: лошадь, знающая дорогу домой, как сказали взрослые, довезет телегу до хаты Павла в Дыровке, домочадцы обнаружат, что глава семьи мертв, а затем найдут и Гитл, которая, конечно, будет тихонько плакать. Ее засыплют вопросами, а она, ничего не понимая, будет лишь снова и снова повторять название “Хорбица”. И тогда они задушат ее, вооружатся вилами, серпами, факелами и все как один устремятся по дороге. Хорбицу сожгут. Всех убьют. И все это по вине Геца.

Эти размышления о погибели местечка прервали послышавшийся впереди перестук копыт и поскрипывание оглобель. Гец ускорил шаг. Глаза его уже привыкли к темноте. К великому счастью, старая лошадь не скакала, а в задумчивости медленно плелась по знакомой дороге. Быть может, чувствовала, что жизнь покинула ее возницу.

И тут он увидел Гитл – лисенком она свернулась среди богатых подношений на задке телеги и сладко спала. Для тепла Гитл завернулась в медвежью шкуру, которую вытянула из мешка.

– Гитл, вставай! – толкнул ее Гец.

Когда она не отозвалась, он забрался на телегу. Он тряс ее, дергал за косу, стянул с нее шкуру.

– Гитл, вставай сейчас же! Из-за тебя мы потерялись в лесу.

Наконец раздался знаменитый рев хаззана. Лошадь испугалась и понесла. Чтобы не упасть, Гец опустился на колени, держась за бочку с пивом. Он кричал “тпру! ”, но лошадь не замедляла ход.

– Х’вил ахейм! – вопила Гитл. – Х’вил ахейм! Я хочу домой!