Посланник - Василий Головачев

– Собираюсь на работу, – буркнул Такэда, отступив в прихожую. То, что произошло, называлось внедрением, но Сухову знать это пока не нужно. Если СС вцепилась, уйти от следующего «появления души» у мертвых предметов будет труднее. Как правило, никто не ждет никаких каверз от знакомых с детства вещей…

– Не обращай внимания, – добавил Толя. – Я случайно зацепил нунчаками зеркало. Сейчас умоюсь, и ты отвезешь меня в институт.

– Отвезу… а откуда ты знаешь, что я на машине?

– Бензином воняешь.

Такэда ушел умываться, а Никита, сказав ему в спину: «Да? » – прошел в комнату с компьютером, разглядывая груду зеркального стекла на полу. Один из осколков мерцал голубовато-льдистым светом и выглядел угрожающе живым, но, пока танцор протирал глаза, свет исчез, осколок выпал из общей кучи и рассыпался в пыль.

«Показалось», – подумал Никита, озираясь.

Гостиная Такэды недвусмысленно говорила о национальности владельца квартиры: циновки-татами на полу; холодное оружие вместо традиционных кукол на всех полках, шкафах, телевизоре, компьютере, на столе и на стенах; эстампы с видами Фудзи и поединками самураев; цветы вдоль стен в специальных длинных ящичках. И множество книжных полок, повешенных на стенах таким образом, чтобы создавались традиционные японские токонома – ниши, в которых также лежали ножи, этикеты и кинжалы. В глубине одной из ниш висел свиток с японскими иероглифами – какэмоно.

Все это Никита знал давно и тем не менее, попадая в дом Такэды, не мог не любоваться его убранством, своеобразной эстетикой и чистотой.

– Я есть хочу, – заявил он подошедшему сзади Толе. – И пить. И музыку послушать, твою любимую – с шумом ветра. У тебя найдется что перекусить?

– Обойдешься. Я всегда считал, что ты не воспитан по формуле: хочу все сразу и сейчас. К тому же я тороплюсь.

– А я нет.

– Надо же! – Голос Такэды сделался неприятным. – Оказывается, есть люди, которые никуда не спешат.

Никита внимательно посмотрел на него.

– Да что произошло, Толя? Ты явно не в себе.

– Извини. – Такэда взял себя в руки. – Поехали, по дороге расскажу.

Но в машине он молчал и думал о своем. Сухов не приставал с расспросами, это позволяло заниматься самоанализом и не раздражало. Высаживая Такэду на проспекте Черепанова, танцор сказал с неуверенностью:

– Знаешь, я решил радикально изменить ритм жизни.

Такэда оглянулся через плечо, не спеша захлопывать дверцу, ожидая продолжения.

– Хочу попробовать себя в классическом балете. Как ты думаешь, я смогу там чего-то достичь?

– Сможешь. Только это не есть радикальное изменение жизни. Я тебе советовал, что делать.

– Я сам могу решить, что мне делать, – с прорвавшимся вдруг высокомерием произнес Никита. – И в советах не нуждаюсь. Мне, между прочим, двадцать шесть лет, и ты мне в няньки не годишься.

– Ну-ну, – сказал Такэда, все еще медля. – И куда же ты сейчас направляешься, если не секрет?

– Мой день принадлежит мне. – Сухова несло дальше, хотя едва ли он сам понимал, почему и на кого злится.

Такэда покачал головой, лицо у него погрустнело.

– Твой день послезавтрашний, меченый. И хорошо, если бы ты до него дожил. Как рука? Звезда не беспокоит?

Никита, на которого будто вылили ушат холодной воды, опомнился, глянул на правую руку: коричневый «ожог» в форме пятиконечной звезды переместился уже на предплечье. Вспомнился «удар холодом», которым ответила звезда на прикосновение, душу на мгновение защемил страх.

– Что все-таки это такое? Скажешь ты наконец или нет?

– «Зарытый» в шумах сигнал, – Толя усмехнулся, – говоря научным языком. А вообще – Весть. Когда-нибудь проявится. А может быть, и нет. Терпи. И не показывай ее никому без надобности. Вот еще что. – Такэда поднял руку, предупреждая возражение танцора. – Бери Ксению и уезжай с ней на юг, недели на две, все равно куда. «Печать зла» действует и на нее, пока ты жив. Думаю, за тысячи километров от столицы она потеряет силу. Не могу же я все время подстраховывать обоих сразу. Звони.

Он ушел. А Никита остался сидеть в машине с ощущением, будто ему врезали по больному глазу.

В два часа дня он с недоумением разглядывал повестку в милицию, только что вынутую из почтового ящика. Прочитал еще раз: «В случае неявки взимается штраф в размере двух тысяч рублей». Хмыкнул. Такой суммой можно было бы и пренебречь, но Сухов был законопослушным гражданином своей страны и конфликтовать с властью не хотел.

В два сорок он подкатил в райотдел милиции, осведомился у дежурного, где находится комната под номером одиннадцать, и зашел.

Комната оказалась небольшой, уютной, со стенами, окрашенными голубой масляной краской, по которым были развешаны плакаты с рекламой боевого самбо и фото машин производства АЗЛК. Стол, шесть стульев, сейф и книжный шкаф радовали глаз чистотой и простотой линий. Портрет Феликса Эдмундовича дополнял эстетическое убранство кабинета.

За столом с работающим вентилятором сидел лысый мужчина средних лет, с лицом бледным и болезненным. Губы на этом лице почти не выделялись, зато нос поражал величиной и формой. Покатые плечи, пухлые руки, штатский костюм (пиджак – в такую жару? !), зеленая рубашка со сползшим галстуком. «Господи, в какую эпоху я попал? » – с недоумением подумал Никита. Но вслух сказал:

– Я по поводу повестки. Видимо, здесь какая-то ошибка…

Хозяин кабинета молча взял повестку, поискал что-то в куче бумаг, вытащил три серых листа с каким-то текстом, прочитал и поднял на Никиту водянистые, без выражения, глаза. Голос у него оказался хриплым и мокрым, будто он вот-вот начнет отхаркиваться.

– Документы!

Никита протянул паспорт.

Лысый мельком взглянул на портрет владельца документа, отложил паспорт в сторону.

– Вы обвиняетесь в дебоширстве, учинении драки в уличном переходе, столкновении с машиной известного дипломата, наезде на автомашину коммерческого объединения «Валга» и нанесении побоев двум его работникам.

– Что? ! – Никита не поверил своим ушам.

– Хватит на то, чтобы сесть по двум статьям на срок от трех до пяти лет. У вас есть смягчающие вину обстоятельства?