Немного пожить - Говард Джейкобсон

Были ли последние сто лет худшими из всех для мужчин? Все они слишком самодовольны или пугливы, чтобы что-то разглядеть, – и я даже не уверена, стоит ли проводить это различие. Пен-старший – как бишь его звали? – не мог вытерпеть никаких противоречий, не выносил даже того, кто, судя по виду, мог иметь собственное мнение. Не потому ли, что опасался, как бы противоречие не открыло ему нечто о нем самом? Ужас. Единственное подходящее здесь слово – ужас. Ужас перед чем-то иным. Посмотрев на женщину, они угадывали в ней окончательное, неопровержимое «иное».

Отсюда их вечно опущенный взгляд.

Сколько мне лет? Каким бы ни был мой возраст, я накопила авторитет. Поэтому не сомневайтесь, когда я утверждаю, что не найдется ни одного мужчины, способного откровенно и бесстрашно выдержать взгляд женщины – что в спальне, что за ее пределами. «Сумею ли я? – думают они все. – Получится ли у меня? Окажусь ли я полноценным мужчиной? Война, любовь, карьера – испытание за испытанием… Окажусь ли я на высоте? »

Отвечать им всякий раз «нет» значило бы проявлять наивысшую доброту. Все это ни к чему, я совершенно ничего от вас не жду – но: нет, не окажетесь.

Мне доводилось слышать, что Великая Война извела мужчин.

О, да.

Мой первый сын был зачат в день объявления Британией войны Германии. Подозреваю, в тот день много кого зачали. «Сейчас я должен вам сообщить, что такого сообщения мы не получали…» – слушали мы слова гробовщика, нашего тогдашнего премьера [12 - Имеется в виду Невилл Чемберлен и объявление им войны Германии 3 сентября 1939 года. ], и сразу ныряли обратно в постель. Это походило на прыжки со скалы с зажатым в кулаке полисом страхования жизни.

«Если будет мальчик, назовем его Невиллом», – сказал мой муж Харрис, вытирая пот со лба.

«А если девочка? »

«Нелли. Но мы будем молить Бога, чтобы это была не девочка».

«Почему? »

«Для девочки этот мир слишком жесток».

Харрис был сентиментален. «Он слащавый, – предупреждала меня мать. – Брюки придется носить тебе».

Харрис был директором начальной школы в Сэлфорде, где я помогала разбирать детские игрушки. В тот день мы были дома, потому что было 3 сентября – моя память на давние времена безупречна – и школьные каникулы еще не завершились.

«Не знаю, как объяснить это детям», – сказал он.

«То, что мы опять легли? »

«Нашу войну с Гитлером».

«Скажи им, что мы противопоставляем злу добро», – посоветовала я.

Он покачал головой.

«Не все, кого мы будем убивать, воплощают зло».

Говорю же, он был сентиментален. Вечно покупал мне пальто, шарфы, резиновые сапоги – хотел защитить меня от ненастья. «Ты такая молодая и хрупкая, – твердил он. – Иногда я думаю о тебе как о дочери, а не как о жене». Что ж, я и вправду была еще молоденькой. Он относился ко мне, как отец Гамлета – к Гертруде: «Он ветерку не позволял лица ее касаться» [13 - У. Шекспир, «Гамлет». Пер. П. Гнедича. ]. Значило ли это, что меня ждал роман с его братом? Мы еще об этом поговорим, если я не забуду. Если нет, не отчаивайтесь. Я придумаю что-нибудь не менее mechant [14 - Злое (фр. ). ].

Родился мальчик, и мы назвали его Невиллом. Он с первой минуты выглядел как настоящий Невилл. Можно было без усилия представить его точно в таком же смокинге, в котором обращался к нации с важными сообщениями Чемберлен. И с такими же усами. А теперь мои отпрыски обращаются к нации в жилетах. Спаси нас, Боже, если нам придется идти воевать с такими лидерами.

Харрис и Невилл – мой маленький мужской мир. Честно говоря, я, хоть еще девчонка девчонкой, была хранительницей их обоих. Может, Харрис и защищал меня от стихии, но я защищала его от всего остального. Когда он уходил воевать, я погладила ему рубашку, поправила галстук, положила ему в карман ручку, чтобы он писал мне весточки, и подергала его за уши.

«Будь сильным», – напутствовала я его.

Слезы брызнули у него из глаз, как из двух водяных пистолетов.

Тогда я впервые поняла, до чего мужчине тяжело быть мужчиной. Казалось, у него ничего нет внутри, одна жижа из чувств. Суровые дела поручают не тому полу.

Я обняла его.

«Я боюсь не за себя, – сказал он, – а за тебя и за маленького Невилла».

Для него было невообразимо, как мы будем справляться без него, хотя защитник из него всегда был неважный. Мне приходилось самой расправляться с крысами и с пауками. Я сама спрыгивала с кровати, хватала тапок и вопила, как целая бригада землекопов, когда в ночи скрипела половица. Добытчиком его тоже трудно было назвать. То немногое, что он зарабатывал, он не умел потратить с умом. Сколько пар резиновых сапог мне необходимо? Сколько он забрасывал кассовых книг и гроссбухов, в которых сначала прилежно записывал свое имя, адрес и год? Он вел учет каждой купленной марки, но не знал, какую аренду мы платим. Школьники его любили, потому что он был одним из них: таким же безответственно аккуратным, так же грыз карандаш, решая задачу, так же спешил выбежать во двор, чтобы поиграть. «Мальчики и девочки…» – такими словами он начинал утренний сбор; вернувшись домой, он обращался ко мне и к малышу Невиллу точно так же: «Мальчики и девочки…»

Он погиб уже через неделю после переброски в Ливию (или в Ливан), хотя считал, что с итальянцами воевать не так опасно, как с немцами. Наверное, он думал, что его ждет там обмен ариями из популярных опер, а не автоматными очередями. Но сердце мне подсказывало, что он не выживет нигде, куда бы его ни послали. Даже от Невилла было бы больше толку. Я представляла, как он идет в атаку, потрясая винтовкой, словно куском мела, и крича: «Мальчики и девочки, уймитесь! »

Сейчас я вижу его отчетливо, гораздо отчетливее, чем мужчин, к которым испытывала гораздо более сильные чувства, хотя тогда он чрезвычайно легко выскользнул из моей жизни, как если бы меня перевернули вниз головой и он вывалился из карманов брюк, которые мне приходилось носить за нас двоих.