Норма. Тридцатая любовь Марины - Владимир Сорокин

Тищенко с трудом сглотнул подступивший к горлу комок, прижал руки к груди и забормотал:

– Тк вот готовимся, товарищ Кедрин, к посевной и технику, значит, исправляем, и чтоб в исправности была, чтоб справная, стараемся, чиним, и всё в срок, всё по плану, вовремя, значит, стараемся…

Кедрин оттопырил губы, покачал головой.

Мокин обошёл трактор и остановился возле бочек:

– А это что?

– Бочки. С соляркой и бензином.

Рыжие брови Мокина удивлённо полезли вверх – под кожаный козырёк.

– С бензином? !

– Угу.

Мокин растерянно посмотрел на секретаря. Тот протянул чуть слышное «дааа», вздохнул и вышел вон.

Мокин подбежал к бочкам:

– И што ж, прям с бензином и стоит?

– Тк стоит, конешно, а как же нам… – встрепенулся было председатель, но Мокин властно махнул рукой:

– Которая? !

– Тк, наверно, крайняя справа.

Мокин быстро вывинтил крышку, наклонился, понюхал:

– Так и есть. Бензин.

Он шлёпнул себя по коленям, ошалело хохотнул и повернулся к председателю:

– У тебя стоит бензин?

– Стоит, конешно…

– В бочке?

– В бочке.

– Просто? !

– Тк конешно…

– Да как – «конечно»? Как – «конечно», огрызок ты сопатый, раскурица твоя мать? ! Ведь вот подошёл я, – он порывисто отбежал и театрально подкрался к бочке, – подошёл, значит, и толк! – Поднатужившись, он толкнул ногой бочку, она с грохотом опрокинулась, из отверстия хлынул бензин, – и готово!

Тищенко раскрыл рот, растопырив руки, потянулся к растущей луже:

– Тк зачем же, тк льётся ведь…

Но Мокин вдруг присел на широко расставленных ногах, лицо его окаменело. Он вобрал голову в плечи и, скосив глаза на сторону, выцедил:

– А нннну-ка. А ннну-ка. К ееебееене матери. Быстро. Чтоб духу твоего… пппшёооол! !!

И словно пороховой гарью шибануло из поджавшихся губ Мокина: ноги председателя заплелись, руки затрепетали, он вылетел, чуть не сбив стоящего у ворот Кедрина. Тот цепко схватил его за шиворот, зло зашипел сквозь зубы:

Куууда… куда лыжи навострил, умник. Стой. Ишь, шустряк-самородок.

И тряхнув пару раз, сильно толкнул. Тищенко полетел на землю. Из распахнутых ворот раздался глухой и гулкий звук, словно десять мужчин встряхнули тяжёлый персидский ковер. Внутренности мастерской осветились, из неё выбежал Мокин. Лицо его было в копоти, губы судорожно сжимали папиросу. Под мышкой по-прежнему торчал ящик.

– Вот ведь, едрён-матрён, Михалыч! Спичку бросил!

Кедрин удивлённо поднял брови.

Тищенко взглянул на рвущееся из ворот пламя, вскрикнул и закрыл лицо руками. Мокин растерянно стоял перед секретарем:

– Вот ведь оказия…

Тот помолчал, вздохнул и сердито шлёпнул его по плечу:

– Ладно, не бери в голову. Не твоя вина.

И, прищурившись на оранжевые клубы, зло протянул:

– Это деятель наш виноват. Техника безопасности ни к чёрту. Сволочь.

Тищенко лежал на земле и плакал.

Мокин выплюнул папиросу, подошёл к нему, ткнул сапогом:

– Ну ладно, старик, будет выть-то. Всякое бывает. – И, не услыша ответа, ткнул сильнее: – Будет выть-то, говорю!

Председатель приподнял трясущуюся голову.

Кедрин, поигрывая желваками скул, смотрел на горящую мастерскую.

– Эх маааа, – Мокин сдвинул фуражку на затылок, поскрёб лоб, – во занялось-то! В один момент.

И, вспомнив что-то, поспешно положил ящик на землю, склонился над ним:

– А у нас – стоит, родная, целёхонька! Во, Михалыч! Законы физики!

Кедрин подошёл, быстро отыскал на макете мастерскую, протянул руку. Приземистый домик с прочерченными по стенам кирпичами затрещал под пальцами секретаря, легко отстал от фальшивой земли.

Кедрин смял его, швырнул в грязь и припечатал сапогом:

– Ну вот, председатель. И здесь ты виноват оказался. Всё из-за тебя.

– Из-за него, конечно, гниды, – подхватил Мокин, – каб технику безопасности соблюл – рази ж загорелось бы?

Тищенко сидел на земле, бессильно раскинув ноги. Кедрин толкнул его сапогом:

– Слушай, а что это там на холме?

– Анбар, – с трудом разлепил посеревшие губы председатель.

– Зерно хранишь?

– Зерно, картошку семенную…

– И что, много её у тебя? – с издевкой спросил секретарь.

– Тк хватит, наверно. – Косясь на ревущее пламя, Тищенко дрожащей рукой провёл по лицу.

– Хватит? Ну дай-то бог! – Кедрин зло рассмеялся. – А то, может, потащишься в район лбом по паркету стучать? Мол, всё, что имели, – государству отдали, на посев не осталось. Мне ведь порассказали, как вы со старым секретарем шухарились, туфту гнали да очки втирали. Ты мне, я тебе… Деятели.

Мокин вытирал платком закопчённое лицо:

– Старый-то он, верно, паскуда страшная был. Говноед. Нархозам потворствовал, с органами не дружил. Самостоятельничал. На собраниях всё своё вякал. Вот и довякался.

Тищенко тяжело поднялся, стал отряхиваться.

Кедрин брезгливо оглядел его – пухлого, лысого, с ног до головы выпачканного землёй, потом повернулся к Мокину:

– Вот что, Ефимыч, сбегай-ка ты в амбар, глянь, как там. Что к чему.

– Лады! – Мокин кивнул, подхватил ящик и бодро потрусил к амбару. Крыша мастерской затрещала, захрустела шифером и тяжело провалилась внутрь. Пламя хлынуло в прорехи, быстро сомкнулось, загудело над почерневшими стенами.

Тищенко всхлипнул.

Кедрин загородился рукой от наплывающего жара, толкнул председателя:

– Пошли. А то сами сгорим. Веди на ферму.

Тищенко как лунатик поплёлся по дороге – оступаясь, разбрызгивая грязь, с трудом выдирая сапоги из коричневой жижи.

Секретарь перепрыгнул лужу и зашагал сбоку – по серой прошлогодней траве.

В пылающей мастерской глухо взорвалась бочка и защёлкал шифер.

Мокин догнал их на спуске в узкий и длинный лог, по склонам сплошь заросший ивняком и орешником. Ломая сапожищами бурьян, он бросился вниз, закричал Кедрину:

– Михалыч!

Секретарь с председателем остановились. Мокин подбежал – запыхавшийся, красный, с тем же ящиком-макетом под мышкой. От него пахло керосином.

– Михалыч! Во дела, – забормотал он, то и дело поправляя ползущую на лоб фуражку, – проверил я, проверил!