Загадки Красного сфинкса - Татьяна Яшина

– По-прежнему.

– Я вот тебе дам четверговой соли, сынок. Я уж ждала тебя, так припасла, – она протянула мне маленький кожаный кисет. – Будет биться – посыпь его этой солью, чуть-чуть, прямо на макушку – я ему так в детстве делала, пока не отдали его в Наварру, в коллеж.

– Хорошо, матушка.

Тут в открытые окна послышались громкие голоса, и я наконец увидел всех своих родных. Мне даже не надо было ничего говорить – мой вид ясно сообщал о том, что служба идет хорошо. Да и не стал бы я рассказывать ни о покушении, ни о миледи, ни о том, что Монсеньер читает, пишет и приказывает. Охотно и подробно изложив, что я ем и пью, во сколько встаю и много ли у его высокопреосвященства платья и обуви, я оставил братьев и сестер вполне довольными.

После обеда, когда все разошлись, мы остались втроем. Я спросил совета, как мне потратить жалованье – я ведь всегда жил на всем готовом и особо не разбирался в расходах. Со своего первого жалованья я купил всем-всем-всем подарки, но даже после этого у меня осталось кое-что еще, а теперь деньги за несколько месяцев и недавно полученная от Монсеньера сотня пистолей вообще представляли собой внушительную сумму.

– Молодые люди, не обремененные семьей и хозяйством, обычно тратят деньги на выпивку, красивое платье и продажную любовь, – сообщил батюшка, – но так как ты пьешь и ешь со стола одного из самых богатых людей в стране и носишь одежду с его плеча, то с этой задачей не справиться без помощи азартных игр: карты, кости, тавлеи, петушиные бои. Пожалуй, для облегчения кошелька лучше методы тебе не сыскать, Люсьен.

– Ну что ты такое говоришь, Зиновий! – возмутилась матушка. – Не слушай, Лулу!

Но меня больше занимал другой вопрос:

– А почему же не продажная любовь, батюшка?

Отец поглядел на меня ласково и почему-то с грустью:

– Я не думаю, что тебе придется платить за любовь золотом, мальчик мой. Так что деньги пусть себе лежат – есть не просят. Может, одолжишь кому, может – подаришь.

Попрощавшись с батюшкой и матушкой, я поспешил на виллу Флери – путь мне предстоял неблизкий, хоть я и надеялся скоротать его на попутной повозке, но к шести вечера мне надлежало быть на месте. Солнце припекало, вскоре я почувствовал жажду и завернул в кабачок, где заказал сидра. Небольшой зал с низкими кирпичными сводами был полон, мне пришлось бы потрудиться, ища себе место за столом, но я лишь облокотился на стойку, не собираясь задерживаться на время большее, нежели потребно для осушения одной пинты.

Расплатившись, я уже двинулся было к выходу, как был застопорен целой компанией мужчин в черном.

– Сам Сатана и есть… – послышался с улицы громкий обрывок начатого раньше разговора, и обладатель громкого баса спустился в погребок по тяжело скрипнувшим ступеням. Его компания – пожилой горожанин, по виду лавочник, с тоненькой эспаньолкой и старомодных брыжах и двое солидного вида мужчин помоложе, также одетых в черное – согласно кивали. Но увидев меня – застыли и попытались притвориться, что не видят. Но тот, кому они внимали, плотный плешивый мужчина, солидно, по-купечески одетый и мрачный, вперился прямо в меня.

– А! Не иначе как сам миньон Князя тьмы! – зловеще заявил он, загородив мне дорогу и буравя своими маленькими, налитыми кровью глазками. Его спутники, как мне показалось, были врасплох застигнуты выбором – поддержать своего предводителя или сбежать обратно на улицу – и просто застыли, не глядя на меня.

Я ничего не понимал, поэтому ответил так, как в случае намечающейся драки предписывает ритуал:

– А тебе-то что? – и покрепче ухватил глиняную кружку, прикидывая, расшибу ли ее об его лоб с одного удара.

К сожалению, мой противник передумал, опустил глаза и тоном ниже произнес:

– Ничего, ничего, – и убрался с дороги, в чем ему охотно помогли остальные, схватив его за одежду и оттеснив к стене. Я глядел на него еще пару мгновений, но он капитулировал, так и не подняв глаз, хотя на скулах ходили желваки. Его спутники глядели на меня испуганно, неприязненно и виновато.

Провожаемый взглядами, казалось, всех посетителей трактира, я вышел на воздух.

По здравому разумению, было, конечно, хорошо, что я не ввязался в драку с четырьмя незнакомыми мужчинами, но нерастраченная ярость бурлила во мне, не найдя выхода, и я жалел о мирном исходе.

Слова его жгли мне нутро, я чувствовал, что он сказал что-то обидное, оскорбительное для меня и для Монсеньера – я догадался, что под Князем тьмы имеется в виду кардинал, но не знал, что такое «миньон», а оскорбительный привкус этого слова не даст мне ни у кого справиться о его значении. Если б стычка произошла до моего визита в отчий дом, я спросил бы у матушки с батюшкой, а теперь – кто знает, когда я опять смогу их увидеть? К тому же если б этот трус обозвал бы лично меня – хоть прохвостом, хоть дураком, хоть еретиком или мориском – отступление противника, несмотря на его численное преимущество, вполне удовлетворило бы меня, и я бы забыл об этом, как только вышел наружу.

Но он упомянул мсье Армана, и я не мог успокоиться, слишком сильно я перепугался тогда, в Шатонёфе, при выстреле. Я знал, что самого графа Вьенского обезглавят, а людей его повесят, но сейчас мне вдруг пришло в голову: а если граф не один, и еще какие-нибудь богатые и знатные сеньоры хотят смерти моему хозяину? До сего дня имя Ришелье было мне защитой, знаком почета, гарантом безопасности, а сейчас я вспомнил все слова моих родителей о том, что Монсеньера не любят в стране, что мсье Арман никому не доверяет, вспомнил слезы госпожи Сюзанны дю Плесси, и удивился: почему я думаю об этом только сейчас, почему мне не пришло это в голову сразу после бойни в замке? Я не готов был жить среди врагов.

На повозке зеленщика я продолжил думать обо всем этом, надвинув на глаза шляпу и не обращая внимания на девушек, не менее охотно, чем утром, мне улыбавшихся.

Я прибыл вовремя и только успел плеснуть в лицо водой, стирая дорожную пыль, как мсье Арман зазвонил в колокольчик.