Слуга Божий - Яцек Пекара

– Гриффо ненавидит вашего сына. Однако он не протестовал против заключения и не стал требовать казни…

– Уж и не знаю, что хуже, – перебил меня купец.

– Хорошо. Допустим, горячая ненависть сменилась в его сердце холодной жаждой мести, каждый миг которой можно будет смаковать. Он хочет видеть врага не на веревке, а гниющим в подземелье. Страдающим не пару мгновений, но годы и годы. Но как тогда объяснить, что Гриффо забил до смерти стражника, который ранил вашего сына? Что за свои деньги пригласил известного медика из Равенсбурга?

– Хотел понравиться вам, – пробормотал Клингбайль.

– Нет, – покачал я головой. – Когда он узнал, что сын ваш избит, действительно пришел в бешенство. Причем «пришел в бешенство» – это слабо сказано. Он избил стражника. Хладнокровно, палицей, словно пса…

– Если хотите вызвать у меня сочувствие – зря, – снова пробормотал купец.

– И не думаю вызывать у вас сочувствие, – пожал я плечами. – Но обратимся к фактам.

– Говорите.

– Я узнал кое-что еще. Захарии давали больше еды, чем остальным узникам. Это кроме того, что ежемесячно к нему приходил медик. Смею предположить, что кто-то хотел, дабы ваш сын страдал, но в то же время кто-то не желал, дабы он умер. И мне кажется, это один и тот же «кто-то».

– Цель? – коротко он спросил меня.

– Именно. Вот в чем вопрос! Что-то мне подсказывает: здесь нечто большее, чем просто желание наблюдать за страданиями и унижением врага. Ведь приходится учитывать, что вы сможете добиться помилования для сына. Вы писали в императорскую канцелярию, а всякому известно, что Светлейший Государь столь великодушен…

Светлейший Государь совершенно не имел ничего общего с помилованиями, поскольку все зависело от его министров и секретарей, подкладывавших документы на подпись. Впрочем, все были немало наслышаны и о нарочитых проявлениях императорского милосердия. Несколько лет назад он даже приказал выпустить всех узников, осужденных за малые провинности. Тот акт милосердия, правда, не отразился бы на Захарии, но свидетельствовал об одном: Гриффо Фрагенштайн не мог быть уверен, что однажды в Регенвальд не придет письмо с императорской печатью, приказывающее освободить узника. И сопротивляться императорской воле тогда будет невозможно. Разве что дерзкий бунтовщик захочет поменяться с Захарией местами и самолично оказаться в нижней башне.

– Люди глупы, господин Маддердин. Не судите о всех по себе. Не думайте, что они руководствуются рассудком и просчитывают все наперед…

Эти слова слишком напоминали предостережение, которое озвучил перед моим отъездом Хайнрих Поммель. И наверняка имели смысл. Но я уже встречался с Гриффо Фрагенштайном. Он был богатым купцом, известным своими удачными и прибыльными операциями. Такие люди не зарабатывают состояние, если не просчитывают все наперед и не анализируют того, что происходит сейчас. Об этом я и сказал Клингбайлю.

– Трудно с вами не согласиться, господин Маддердин. Но я так и не понимаю, к чему вы ведете.

– Захария нужен Гриффо живым. Измученным, страдающим, пусть даже слегка не в себе, но несмотря ни на что – живым. Для чего?

– Вот вы мне и скажите, – буркнул он нетерпеливо. – Я ведь именно за это плачу.

Я покивал.

– И познаете истину, и истина сделает вас свободными [7 - Иоан. 8: 32. ], – ответил я словами Писания, подразумевая, что, когда узнаю истину, сын Клингбайля сможет утешаться свободой.

Купец понял меня. Сказал:

– Пусть вам Бог поможет.

– Господин Клингбайль, я пока что занимался вашим сыном. К счастью, нынче он в безопасности, и не грозит ему ничего, кроме болезни, с которой, надеюсь, он справится. Теперь же пришло время заняться кое-кем другим. Что вы знаете о сестре Гриффо?

– О Паулине? Здесь все всё знают, господин Маддердин. И наверняка все рассказали бы вам то же самое. Упрямая, словно ослица, пустая, словно бочка для солений. Презирала тех, кто не был ей полезен. Никого не уважала, а ноги раздвигала перед каждым, кто приходился ей по вкусу.

– Ну, все это мне известно. – Я усмехнулся. – Как долго ваш сын с ней встречался. Любил ли ее?

– Любил, – ответил купец, поразмыслив. – Знал обо всем, но любил.

– Он захотел остаться с нею, даже, возможно, жениться, она не согласилась – и тогда он ее зарезал. Что скажете?

– Вы должны защищать моего сына или обвинять? – взглянул на меня хмуро Клингбайль.

– Я должен установить правду, – смиренно напомнил я ему. – Кроме того, он сам во всем признался. Так?

– «Признался»! – фыркнул Клингбайль. – Хороший палач заставит допрашиваемого признать, что тот – зеленый осел в розовую крапинку!

– Хорошо сказано! – рассмеялся я шутке и подумал, что обязательно ее запомню. Но тотчас сделался серьезным. – Вашего сына не пытали. Более того… Он рассказал обо всем и признался по собственной воле.

– Нет, – сказал купец жестко и решительно. – Никогда в это не поверю.

– Подожду, пока он придет в себя, – и расспрошу его. Только не знаю, изменит ли это хоть что-то. Были у нее друзья? – вернулся я к Паулине. – Может, поверенная в сердечных делах?

– Она не любила людей, господин Маддердин, – покачал головой Клингбайль. – Не слышал я ни о ком подобном. Только Гриффо был с ней действительно близок. И люди болтали об этих двоих разное…

– Ах-х, вот так дела, – бормотнул я про себя.

Кровосмешение было грехом и преступлением, может, и не повсеместным, однако то и дело из разных краев доходили слухи о родственниках, что жили как мужья и жены, об отцах, что соблазняли дочерей. Не говоря уже о грешных отношениях, что связывали двоюродных братьев и сестер, или о забавах отчимов с падчерицами, мачех с пасынками. Порой такие связи карались смертью, порой хватало порки и публичного покаяния. Но Гриффо и Паулину, рожденных от одного отца, могли публично судить и повесить, если бы их грешные отношения оказались раскрыты. В том случае, конечно, если кровосмешение действительно имело место, а не было всего лишь выдумкой завистников и очернителей.

– У них был общий отец, верно?

Клингбайль покивал.

– А мать? Где ее мать?

– Шлюха шлюху родила, – скривился он. – Граф путешествовал с миссией от Светлейшего Государя к персидскому шаху. Год его не было, и привез младенца. Мать умерла во время родов.