Сибирский папа - Наталия Терентьева

– Три.

– Один кусочек – тридцать рублей.

– Тогда один, – вздохнула я.

Да, правда, дорогой ресторан. У нас в столовой в университете тридцать рублей стоит тарелка супа. И поэтому к нам иногда обедать ходят очень пожилые выпускники, бедные, не отложившие к пенсии копеечку на тарелку куриного супа.

Тот человек, мой биологический отец (надо ведь привыкать к этому слову! ), почему-то назначил именно это место, скорей всего, не знал, как здесь дорого. Я так поняла, что он небогатый, даже наоборот. И сейчас боялась увидеть раздавленного жизнью человека. Что-то такое промелькнуло… Зря, наверное, я не предложила ему пообщаться по скайпу. Хотя у него, возможно, ни скайпа, ни компьютера нет, если он очень бедный. В провинции люди гораздо хуже живут, чем в Москве. Может быть, я что-то перепутала, и он ждет меня сейчас в каком-то другом кафе, там, где на тридцать рублей можно выпить чаю с бубликом?

Я взглянула на телефон, лежащий передо мной. Уже половина первого, а мы договорились на двенадцать… Не может ведь он так сильно опаздывать? Хотя я его совсем не знаю. Когда человек тебе пишет, ничего вообще не понятно. Написать можно всё, что угодно. По телефону мы разговаривали один раз, коротко, перед моим отъездом сюда, – он сам мне позвонил. До этого мы только переписывались, если это можно назвать перепиской.

«Здравствуйте, Анатолий, меня зовут Маша Тобольцева. Вам это о чем-то говорит? »

«Да».

Это была наша первая переписка. Поскольку он больше ничего не написал, я растерялась и тоже дальше ничего спрашивать не стала. Через несколько дней он мне написал:

«Привет, Маша Тобольцева, как дела? »

Я долго думала, что ответить, и не придумала. А что я могу ответить на такой вопрос человеку, от которого я родилась, никогда не видела в жизни (по крайней мере, я этого не помню! ), сама его нашла, и который, как я понимаю, ничего вообще обо мне не знает. Мама так и сказала: «Он знает только то, что ты есть. Зачем тебе это, я не понимаю. Он для тебя никто. И ты для него никто». Мама редко бывает так категорична, и я слегка опешила. Ведь я на самом деле ничего не знаю – почему они расстались, как, что было после того, как фотограф опустил камеру на свадьбе, запечатлев маму в фате и длинном платье. Была ли сама свадьба, сколько они прожили… Вдруг мама села на трамвай в свадебном платье и уехала, сказав: «Пока! » – моя веселая, решительная мама? Тайна за семью печатями, и даже бабушка, любимая и самая лучшая, всегда учившая меня честности, уклончиво, но твердо сказала: «Я говорить ничего не буду, и не спрашивай». А спросила я ее только через год после того, как первый раз увидела эту фотографию.

Мне было одиннадцать лет, я приехала к ней на лето, залезла в комод, где лежала коробка со старыми брошками, красивыми пуговицами, всякими необыкновенными мелочами, которые почему-то мне очень нравились в то время – нравилось рассматривать их, придумывать про каждую какую-то историю, увидела фотоальбом и – вспомнила. Зимой я болела, на Новый год мы к бабушке не поехали. И весь год я ни разу не вспоминала о той фотографии и о человеке с пшеничными усами. Как это может быть? Я объясняю себе так – это было что-то неприятное, странное, сам человек мне совсем не понравился, то, что он стоял рядом с мамой, а мама была в свадебном платье, с цветами в руках, мне тем более не понравилось, и было совершенно непонятно. Поэтому память моя просто блокировала это.

Я достала альбом, покрутила его, стала листать. Где-то же должна быть эта фотография? Я же не придумала её? У меня на самом деле память отличная, иногда даже слишком. Можно помнить избирательно, совершенно не обязательно запоминать какую-то ерунду, а я помню всё. Я пролистала весь альбом. Там было довольно много фотографий юной и очень серьезной мамы, студентки, аспирантки, были несколько фотографий молодых мамы с папой и со мной маленькой, но ни одного фото того человека с пышными усами не было. Я подошла к бабушке и напрямик спросила (учила же она меня не бояться правды! ):

– Почему ты спрятала ту фотографию? Он кто?

Бабушка пожала плечами:

– А ты не спросила у Валентины?

– Нет.

– Почему?

– Забыла.

– Вот и я забыла, кто это.

– Ба! ..

– Маша! – Бабушка, вздыхая, покрутила головой. – Нет, я не хочу вмешиваться. Я и тогда была совершенно не согласна… И я не знаю, кто был прав… Мне-то казалось, что Толя хороший человек… Может быть, я чего-то не знала? Ты ведь знаешь свою маму. Она мне могла чего-то важного и не сказать!

Я ровным счетом ничего не поняла из того, что сказала бабушка, и… снова забыла об этом. Не то чтобы совсем, как в первый раз. Но было ясно, что ничего приятного и интересного мне взрослые не расскажут. Прошел еще год или два, и однажды, когда мама сетовала, что я не люблю физику, как папа, и биологию, как она, и вообще непонятно, что люблю и чем собираюсь заниматься по жизни, и в кого я такая пошла, я возьми и скажи:

– Может быть, я просто похожа на того человека, с кем ты стояла на свадебной фотографии? Это кто? Мой отец?

Я не знаю, почему и кто это спросил, но точно не я. Или если я, то какая-то другая я, которую я совсем не знаю. Ведь иногда бывает так, что поступки совершаешь вроде ты, а вроде и не ты. Словно кто-то или что-то руководит тобой – постороннее, либо живущее внутри тебя, но тайное, до поры до времени никак себя не проявляющее, о существовании чего ты и не догадываешься.

Мама очень долго смотрела на меня и ответила одним словом:

– Нет. – Потом обняла меня, посидела так и сказала еще одно слово: – Да.

Встала и ушла в свою комнату. Я думала, что на этом разговор закончился, но мама через некоторое время вышла, принесла две небольшие фотографии и молча протянула мне. На одной тот высокий человек с пышными усами держал на руках ребенка, завернутого в большой кружевной конверт с розовым одеялком, а рядом стояла улыбающаяся мама и растерянно смотрела в камеру, держа этого человека под руку. На второй фотографии я сидела, совершенно голая, на разложенном диване, с маленькой книжкой в одной руке и показывала кому-то книжку. У книжки один край был откушен, на фотографии это было отчетливо видно. Еще была видна чья-то рука с большими черными часами, в клетчатой рубашке, крепко державшая меня за голую ступню. Рука была в два с половиной раза больше ступни.