Сибирский папа - Наталия Терентьева

Мы с ней случайно (или не случайно, как я теперь уже думаю) познакомились в столовой. Я шла с тарелкой супа, а Кащей помахал мне рукой – он сидел с группой молодых преподавателей или аспирантов и, поскольку я только кивнула в ответ, вскочил и привел меня к ним за стол, представил как «Марию, очаровавшую весь географический факультет». И я села как раз рядом с Анжеликой. Она сама тогда сказала: «Привет, я Анжелика! », сказала доброжелательно и легко. Вот поэтому мне ничего и не понятно.

Ведет себя Кащей так, как будто у него никого нет, слишком откровенно за мной ухлестывает, никого не стесняясь. Меня уже многие спрашивали: «Что у тебя с Вольдемаром? » «Ничего», – отвечала я, каждый раз чувствуя, что вру. Хотя ведь на самом деле – а что у меня с Вольдемаром? Мы ни разу вместе никуда не ходили, даже не гуляли, лишь несколько раз разговаривали и немного общались на полевой практике. И всё равно я чувствую – у меня с Кащеем очень всё непросто. Не так, как было со школьными ухажерами, не так, как с Геной.

Кащей сейчас начал что-то рассказывать, а я думала: ну как спросить про Анжелику? Ведь если я прямо спрошу, он поймет, что мне это важно. А почему мне это важно? Потому что я в него влюблена. И я попаду к нему в плен. Я видела как минимум двух таких девушек, которые постоянно вьются вокруг Кащея, выполняют какие-то его поручения. Может быть, он сознательно окружает себя такими девушками, которые бескорыстно помогают ему, такие вот ассистенты-волонтеры – за его улыбки и приятельские объятия? Не знаю, всё это странно.

Недавно я поняла, что ясный и солнечный мир, каким он мне казался раньше, там и остался – в моем счастливом детстве, где дни были долгими, лето бесконечным, законы жизни понятными, правильными и неоспоримыми, так мне преподнесли их однажды мама с папой.

Дедушки мои, к сожалению, умерли, когда я была совсем маленькой, я помню только одного из них, маминого папу, высокого крепкого старика, веселого, шумного. Я его видела несколько раз и немного боялась, потому что он всегда говорил непонятные вещи, и все вокруг начинали громко смеяться. Он был профессором математики, умер «на лету», как говорила мама, которая очень переживала его смерть. Папины родители жили в Калужской области, но оба умерли еще в моем младенчестве, оставив нам крепкий и теплый дом в деревне, который второй мой дедушка, папин отец, инженер-гидротехник, строил много лет по своему собственному проекту – нашу замечательную дачу, на которой мы теперь любуемся закатами и собираем грибы.

Что же касается родителей того человека, я о них ничего не знаю. Однажды попробовала спросить маму, она так задумчиво на меня посмотрела, проговорила: «Да, Маня, как-то ты у нас обо всем по-своему думаешь… Видишь, мне всё некогда тобой заняться…» И на этом разговор наш закончился.

С маминой мамой, женой веселого профессора, моей любимой бабушкой, к которой я ездила на лето и зимние каникулы в Архангельскую область, мы были самыми лучшими друзьями, и сейчас мне часто жаль, что я не могу ей позвонить и поговорить с ней. Вообще, если разобраться, мне толком поговорить не с кем.

Когда я поступила в МГУ, я сразу подружилась с двумя девочками. Одна приехала с Дальнего Востока, другая – из Краснодарского края. Мы настолько легко сблизились, что мне казалось – мы будем теперь дружить всю жизнь. Но все очень быстро изменилось. Лера, приехавшая с Камчатки, нашла себе другую компанию, которая мне не подошла, а Тома, чьи родители живут в Туапсе, еще на первом курсе стала встречаться с мальчиком и проводить с ним всё свободное время. Мы с ней сидим на всех парах, разговариваем, она приходила ко мне в гости, но однажды, когда мы пошли вместе в кафе после пар с ней и ее парнем, который ждал ее в скверике у главного здания, я поняла, что она ему рассказывает всё. Всё вообще. Всё, что я говорила о моих родителях, о том человеке, о Гене-баритоне, о Кащее, – всё. Я, кстати, не думаю, что Томиному парню это так уж интересно. Он учится на дизайнера в другом институте, приезжает к ней почти каждый день после занятий, им не скучно вместе, и Тома, как я поняла, даже не задумываясь, говорит ему всё, что знает, – не деля, что является ее жизнью, а что моей. Потому что относится к нему, как к родному человеку, так она мне объяснила. Мне это странно, но, наверное, это та любовь, которой у меня пока нет.

– Я собираюсь с тобой серьезно поговорить, когда приедем, – улыбаясь и сияя глазами, проговорил Кащей и слегка дотронулся указательным пальцем до моей ладони.

– Туда или обратно приедем? – уточнила я.

Кащей засмеялся. У него хорошие белые зубы, лучезарная улыбка, не большие, но очень красивые серо-голубые глаза под густыми светлыми бровями. Он немного смахивает на Чингисхана, который пожил веков пять в нашем русском лесу и стал похожим на Алешу Поповича. Кажется вот-вот запрыгнет на коня и поскачет в неведомые дали с колчаном стрел, не говоря никому, когда он вернется, куда поехал, в кого полетят его стрелы. А его останутся ждать здесь несколько жен… Высокий, стройный, быстрый, в каком-то ракурсе – красивый, в каком-то – страшный, когда раздувает ноздри, прищуривает глаза, растягивает рот в молчаливой улыбке – бесится. И я тогда вспоминаю древнюю историю, как татаро-монголы пировали, праздновали свою временную победу, положив доски на наших раненых воинов. Поэтому я Кащея боюсь, ему не доверяю. И… поддаюсь на его обаяние. Вот и сейчас. Не оттого, что он коснулся меня рукой, а от его улыбки, долгого взгляда, этого тона…

Руки у него, кстати, совсем некрасивые. Человек вроде бы не виноват – с какими руками родился, с такими и родился. Я не знаю точно, утончаются ли пальцы оттого, что человек становится с годами более духовным. У Кащея не утончились. Его руки – как от другого человека: большие, с длинными пальцами, но грубоватыми, не тонкими, очень мешают всему его образу. И… выдают его. Он хочет казаться сложным, загадочным, а посмотришь на мясистые пальцы, маленькие, как будто вдавленные ногти и понимаешь – нет, никакой ты не тонкий и не загадочный. Все твои хитрости можно понять и расшифровать, если очень постараться.