Обманутые счастьем - Владимир Нестеренко

– Паши шире, Граня, – ответил ему Степан, – не унесёшь.

– Кабы у меня четыре руки было, четыре ноги, а у моих лошаков по восемь ног, тогда бы запахал до горизонта, – с усмешкой ответил Граня, чем вызвал веселый смех женщин и сдержанную улыбку Степана. – А то ведь двурукий только. Как поспеть?

– Помнишь тот разговор после ярмарки, – сказал Степан, – помнишь. И я помню. Мы тогда вперёд заглянули шибко.

– Верно, скот надо растить, хотя хлеб – всему голова.

– А слыхал такое: молоко у коровы на языке. Как кормить будешь, такой и удой возьмёшь. На запаренном ячмене корова на два-три литра даёт боле.

– То, Стёпа, азбука. Я её выучил с молоком матери.

– Я как-то запамятовал, что ты в скоте лучше меня петришь. Так что же решаем?

Женщины прислушались к говору мужей и с опаской:

– С кринок много сметаны не соберёшь.

– Дывись, Степа, у нас не к шубе рукав, – смеясь, взмахнул рукой Евграф, – а наши жёны уж масло бьют! Сметану теперь машиной гонят. Крутят: жир в одну сторону летит, обрат – в другую.

– Ту машину сепаратором назвали. Видел я у купца такую. Но, прежде, стадо коров надо завести.

– И я тоже видела, даже крутила, – подхватила Наталья, – где только купить?

– Во, как разожглись наши жёнушки с бражки! – опять засмеялся Евграф. – Будет нам, будет всё, Бог даст, со временем обживёмся! – и затянул:

        Распрягайте, хлопцы, конев,

Одарка подхватила, а за ней Степан загудел, сбиваясь, но с азартом. Наталья взяла деревянные ложки и принялась выстукивать мелодию.

        Тай лягайте почивать.

        А я пийду в сад зелений,

        В сад криниченку копать.

Засиделись за столом допоздна. Бражка, песни расслабили пружину дел изрядно, казалось им, что не столь тяжким был минувший хлебородный сезон, и три пота не лилось на пашне, и не бедовали с харчами в первые месяцы на новой усадьбе. Всё нелегкое осталось там, в прошлом, а новый день народится светлее и теплее. Реальность быта в застолье притупилась. Так молодой путник после долгой дороги, сытного обеда и жаркой бани забывает путевую неустроенность, стремится дальнейший путь с новыми силами и интересом.

Счастливых друзей на бренную землю вернул плачь детей. Коленька свернувшись калачиком заснул на раскинутом кожухе. Старшим надоели деревянные солдатики, и они в три голоса возвестили об этом родителям. Матери всполошились, детей пора укладывать спать, да коров доить. Как не жаль, а надо обрывать музыку веселья. Собрались гости, поспешили домой. И оттуда дикий крик Натальи саданул в сердце:

– Украли, корову украли!

Евграф пушечным снарядом полетел к своей стайке, где стояли корова и лошади. Обмер, дверь приоткрыта. Замер. До слуха донеслась возня: никак седлают Гнедого.

Широко распахнув дверь, влетел. Едва различимый в темноте мужик подтягивал подпругу, отпрянул от мерина.

– Никак зубы у коня смотришь? ! – весело крикнул Евграф и, не ожидая ответа на столь глупый вопрос, нанёс своей кувалдой удар прямо в зубы. Злоумышленник хрюкнул, сковырнулся с ног, глухо шмякнулся спиной о кормушку.

Евграф, слыша заполошный вопль Натальи и злой говор Степана, о чём не разобрать, прыгнул к вору, вновь нанёс страшный свинцовый удар в подбородок снизу. Голова вора запрокинулась, он весь обмяк в нокауте.

Евграф схватил рослого человека за грудки, приподнял его в ярости, сотрясая, не давая ему передышки от приступа страха, громыхнул:

– Убью! Ты корову у соседа угнал? Говори, если живота хочешь! – Злоумышленник молчал, будь светло, Евграф увидел бы, что тот вырубился и надо дать ему счёт хотя бы до десяти, как на ринге боксеру. Но темень хлева не позволяла видеть состояние вора, хозяин продолжал его неистово трясти. Кое-как сознание вернулось, и бедняга пробормотал:

– За оврагом привязана.

– Ты что же, собрался верхом корову в Карасук гнать?

– Да.

Евграф сорвался с места, чуть не сшиб с ног перепуганную Одарку, крикнул, словно гром:

– Стёпа, нашлась корова, швыдче до меня, я вора прищучил.

На усадьбе Степана враз смолкли вопли. Степан рысью – к Гране.

– Ось, любуйся на молодчика с юшкой под носом. Седлал Гнедого, хотел двух зайцев убить. Верхом корову гнать и в Карасуке торговать.

– Корова где?

– Гуторит, за оврагом у берёзы привязал.

– Хватай его, пусть покажет где? Иначе тыкву его расколю!

– Я ему уже ввалил, до дому не донесёт. Зараз, ему на шею верёвку с петлей накину, чтоб не сбежал в потёмках.

Евграф снял с берёзового штыря смотанную волосяную верёвку, накинул петлю на шею мужику, сидящему у кормушки.

– Вставай, будешь вертухаться, петля сама тебя задушит, потому иди смирно.

Прибежала Наталья, увидев злодея, принялась с плачем колотить его по спине.

– Ирод проклятый, семью на зиму без молока оставил!

– Успокойся, милая, отыщем зараз корову, или этот – покойник!

– Что мне покойник, он молока детям не даст!

– Зато покойник враз корову отыщет. Пошли.

Наталья было направилась вместе с мужем, но Степан остановил.

– Иди к детям, небось, тоже перепугались, ревут. Мы тут сами разберёмся.

Тронулись через огород, где жерди были сбиты на землю, пересекли овраг, спотыкаясь в безлунье, оставив слева усадьбы переселенцев, что сели летом. Почти неразличимо наплывало пятно небольшого голого колка. Впереди с петлёй на шее, спотыкаясь, ковылял злодей.

– Граня, обожди-ка, спрошу этого шкета: один ли разбойничает, или второй варяг где-то тут?

– А я не догадался спросить. Отвечай!

– Один.

– Гляди, соврёшь, так и задохнёшься в петли, – Евграф слегка натянул верёвку, пленник закашлял, засопел, – понял, каковы с нами шутки?

Вот и берёзовый колок, давно отряхнувший с себя листву, прошли несколько метров, огибая выступ. Коровы нет.

– Где ты привязал животину?

– Где-то здесь, темно, – прохрипел злодей.

– Зорька, Зорька, – позвал Степан. Молчание. – Надо бы Наталью всё же взять. Она ей сразу откликается. Зорька, Зорька.