Обманутые счастьем - Владимир Нестеренко

У Глаши повлажнели зелёные глаза, изумруд их засветился нежнее и ярче, словно первый весенний побег молодой сосёнки. Она помнит сватовство на родине, как с любопытством разглядывала жениха, как ждала перемены в настроении и взволнованное биение сердца, но оно только раз всколыхнулось от его призывного и масляного взгляда, и замерло в холодном ожидании развязки. Нет, она не жалела потерю своего девичества, просто покорилась судьбе. Но через несколько ночей стала ждать мужа с нетерпением и жадностью, и пила его ласки взахлёб. Она знала, что покорится и теперь в надежде на то чудо, какое произошло от близости с Анисимом. Считала себя влюбчивой и покладистой.

Глаша вздрогнула от голоса брата.

– Что скажешь, невеста, оценила жениха? – Емельян стоял возле подводы, глядел на сестру и улыбался. – Да ты никак убиваешься? По Анисиму?

– По нему, брат, по нему, царствие ему небесное, покойничку.

– Не повезло бедолаге. Второй год уж мыкаешь одна, хватит, – Емельян властно рубанул воздух рукой, – не упусти милостивую судьбу, пока она к тебе стучится.

– Не упущу, Емеля, – собравшись с духом, встрепенулась Глаша в ответ на решительные слова брата, – гони до хаты, а завтра к сватам беги. Пусть жениха на показ ведут.

10

Осень торопила управиться не только с сезонными делами, но она с каждым днём выбрасывала погодные сюрпризы и тревожила ранними холодами, приносила некоторую озадаченность. Перезимовать будет не просто. Придётся справлять полушубки, валенки, а в кармане деньжат – кот наплакал. Кабы намолотили зерна на десяток-два пудов больше, не горевали бы. Вези хлеб в уезд – там сдашь его за деньги. Саней нет, а скоро снег ляжет без них – никуда. А хочется купить в зиму по корове – сена наготовили прорву! Решено же скот разводить да масло бить. Его, слышно, заготовители московского Верещагина-маслодела с руками отрывают. Выходит – правильные думки в голове созрели. До сих дел далеко, а душа вперёд рвётся.

Серафим Куценко гирей на шее висит у Евграфа из-за его доброхотства. Степан недовольный. Неделю назад оторвал от дел Серый на два дня, и теперь на помочь кличет. Пойдём, с миру по нитке – нищему на рубаху. Смех и грех с Серафимом да с Глашей. Собрались везти жениха на показ невесте. На него не посмотришь без ухмылки. Особенно под левым глазом плюха сидит чёрной сковородкой. Как такому к невесте казаться? Буряк поднесёт.

– Срамно, поди, на меня глядеть? – забеспокоился жених.

– Не бойся, Сим, с лица воду не пить, давай повяжем глаз платком, – предложил Степан, пряча улыбку в кулак, – Глаше не резон отказывать. Скажешь, упал с бодуна на оглоблю.

– Боюсь, подумает – пьяница. На что ей такой сдался?

– Брехать негоже, тут ты прав, – сказал Евграф, сверкая смеющимися глазами, вспоминая схватку в хлеве, – но и правду сказать нельзя.

– Вот каверза! Не тот бы случай, так и сватовство бы не состоялось, – заметил Степан, – проси платок у хозяйки, сделаю тебе повязку. С кем чёрт не шутит.

Серафим согласился. Замотав пол-лица жениху, ходко покатили к Емельяну. Евграф шевелил вожжами, горяча Гнедого и тот шёл рысью, телега стонала, подпрыгивая на кочках изъезженной и подмороженной дороге. Куценко закрывал рукой повязку, если попадался встречный прохожий.

Сватов ждали. Маня то и дело выглядывала в окно. Глафира надела свой праздничный наряд и горела пышной красотой, как осенний лес на окраине села. Серафим перед дверью замешкался, Евграф распахнул на всю ширь и втолкнул незадачливого жениха за порог. Серафим, увидев невесту, разинул рот и опрокинул стоящую у входа баклагу с водой. Затычка выскочила из горлышка, вода хлынула на земляной пол. Вместо приветствия, жених выругался и бросился поднимать баклагу.

– Тю, – воскликнула невеста, – який неловкий!

– Не гневайся, Глафира, – сказал Евграф весело, – ты ослепила жениха своей статью.

В хате повисло удивление. Если бы оно могло выражать свои чувства, то прошило бы жениха заинтересованными, но в данную минуту колючими глазами Маняши. Ей не терпелось спровадить невестку подальше от себя. Однако, чтоб это далекое не стало часто попрошайничать от будущей нужды, отдавать Глашу в хилые руки не хотелось.

– Батюшки! Хлопцы, шо за чудо в перьях? ! – воскликнула Маня, на что Емельян зло зыркнул на жену и жестом руки приказал молчать.

– А ну, покажись, женишок, никак у тебя половины морды нет? Дай гляну! – Глаша смело подошла к Серафиму и отогнула платок у оробевшего Сима. – Кто тебя так разукрасил?

– Да вот, у меня бражничали на обжинках, Сим вышел до ветру и на оглоблю упал.

– Давно ль ты с ним, Граня, якшаешься?

– С лета, когда он у меня ночевал после тяжкой дороги. В горе и трауре.

– И каков же он?

– Дюжий хлебороб, один добрый клин запахал. С вдовьей житухой решил покончить, – мужики стояли у двери, едва не подпирая потолок низкой хаты.

– Проходите до стола, хлопцы, – громко и властно сказал Емеля, – седайте, в ногах правды нет, да потолкуем.

– Верно, – сказал Евграф, крестясь на образ в переднем углу хаты, – наше вам почтение, да благословит Иесусе Христе!

Гости уселись на лавку у стола. Евграф из-под армяка достал небольшой жбан с бражкой, поставил на стол.

– Малость промочим горло, чтоб язык за разговорами не прилипал к небу, – сказал он.

Емельян в знак согласия кивнул, а Маня загремела посудой. Ставя кружки, миски с пирогами и квашеной капустой. Евграф разлил бражку в кружки. Сваты выпили, заели капустой и раздумчивая, заинтересованная беседа потекла. Знакомились, прикидывали, как зимовать, коль невеста не выкатила буряк и согласна пойти под венец. Немного споткнулись в вопросе: где ставить времянку. Казалось бы, перевесить должен жених – на его усадьбе. Но она на отшибе, там целина заросшая бурьяном, где Полымяк летом подкашивал траву своей корове. Глаша возражала – на своей. Она рядом с Емельяном, огород распахан, с него снят урожай картофеля. Сподручнее будет заниматься хозяйством. То ли за версту от родных, с ребятишками-то в зиму, то ли рядом. Опять же скот под крышей в сарае у брата. Причины веские, Серафим упираться на своём не стал. Помочь решили сколотить через неделю, пока не ляг снег.