Ловец - Надежда Мамаева

Капитан, заметив мою растерянность, прошелся взглядом, как наждаком, от мысов туфель – лодочек, испачканных в крови и грязи, до растрепанной макушки, а потом выдал:

– Но если денег нет, то могу взять браслетом.

Я посмотрела на свое запястье. На нем, поверх посеревшей лайкры, красовалась золотая вязь фамильного украшения, оплетавшая рубины. Цена этого обручального браслета равнялась стоимости сотни таких батискафов, но сейчас деньги не имели для меня никакого значения. Единственная мысль, благодаря которой я еще держалась на ногах – это увидеть Грэга. Поэтому я, не торгуясь, сняла браслет и протянула капитану. Тот поднял украшение над головой, так, что солнечные лучи заиграли в драгоценных камнях на свету, и удивленно протянул:

– Настоящие… А я то думал: стеклярус зачарованный…

Впрочем, жадность тут же взяла в его душе верх над порядочностью. Прикинув в уме сумму, попавшую к нему в руки, капитан не поспешил отсчитать «сдачу». Нет. Он положил украшение в нагрудный карман и, похлопав тот ладонью для верности, сварливо осведомился:

– А куда именно на верфи вас доставить?

Видимо, крюк в обход установленного для рейсового батискафа курса в понимании капитана окупал излишне щедрую плату.

– Галерный двор, – я обхватила себя руками.

Мне было холодно от мыслей, от картин, что стояли перед глазами, и от цинизма, что сквозил в колком взгляде этого Колчегогого Алаира.

– Подвезу в лучшем виде, забирайтесь внутрь, леди. Отчаливаем.

Леди… За весь разговор он впервые обратился ко мне, как полагается по статусу. Деньги, пусть и в виде золотой лозы, созданной два века назад ювелиром, – это лучшие учителя этикета и манер. А как быстро они прививают уважение…

Я поднялась по скрипящему на все лады трапу и оказалась в узкой, душной гондоле. «Пригнитесь» капитана прозвучало с запозданием: я, несмотря на свой невысокий рост, уже успела поприветствовать затылком низкий потолок.

Лавчонки, что стояли вдоль стен, были забиты. Кого тут только впритирку не сидело: мужик с испитым лицом, две словоохотливые бабищи с корзинами под ногами и сгорбившийся старик в коротком и ободранном пиджачке, настолько заскорузлом от грязи, что драп уже чем – то напоминал рыцарский доспех. И вонял обладатель кургузого одеяния не хуже, чем немытый пару месяцев тамплиер.

Одна их теток подвинулась, и я тихонечко присела на свободный край скамейки.

Под потолком раздался усиленный рупором капитанский голос:

– Отправляемся. О промежуточных остановках объявлять заранее и громко, поскольку капитан глухой и не успевает сразу нажать протезом тормоз. А еще напоминаю, что в стоимость проезда аварийный дыхательный амулет не вхо…

Окончание прочувственной речи потонуло в скрежете хвостового винта, который наконец – то оказался в воде. Я буквально спиной почувствовала вибрацию, что передавалась от лопастей по всему борту судна.

«Если эта посудина развалится, будет обидно утонуть, едва избежав смерти в огне», – пришла в голову мысль. Руки же тем временем вцепились в засаленное и отполированное сотнями тысяч задов деревянное сиденье.

А две дородные тетки словно и не заметили стона ржавого железа. Достав семечки, они принялись с упоением лузгать их, сплевывая шелуху в кулак. Лишь когда посудина сделала хоть и плавный, но внушительный крен, одна из них крикнула в капитанский отсек:

– Эй, полегче там на поворотах! Меня, между прочим, дома семь детей и муж ждут!

На что ей тут же каркающе отозвался старик:

– Ха, и эта женщина кричит об осторожности!

– А ты не завидуй, пенек замшелый, – не осталась в долгу бабища.

Не знаю, до чего бы дошло, но именно в этот момент капитан объявил: «Галерный двор! », – и я поспешила покинуть батискаф.

Торопилась. Буквально бежала по нижней, придонной, как ее называли в обиходе, верфи. Мимо стапелей, мимо снующих рабочих, дымящих паровых котлов и бухт каната, что выше моего роста.

Входная дверь. Узкий, но чистый коридор и ступеньки. Много ступенек. Я практически задыхалась, мечтая лишь об одном: поскорее бы увидеть мужа.

Дверь в приемную была не заперта, а вот секретарши почему – то на месте не оказалось. Но мне на это было наплевать. Я уже потянулась к массивной латунной ручке, чтобы войти в кабинет Грега, как услышала:

– …милый, ну сколько мне еще ждать? Ты обещал, что женишься на мне этим летом. И вот оно уже на исходе, еще пара дней – и осень…

Шуршание ткани и влажные звуки, словно кто – то решил высосать сок из перезрелого помидора, прокусив кожуру.

– Кларисса, я не отказываюсь от своих слов. Подожди еще чуть-чуть…

Прерывистое дыхание и вновь шелест ткани.

– Но та болезненная моль, которую ты по ошибке называешь женой, все же носит твой обручальный браслет.

Скрип лакированного дерева, царапающий уши.

– Благодаря этой серой моли у нас с тобой вскоре будет состояние. Потерпи еще немного…

Шлепающие звуки. Ритмичный скрип. Я лишь приоткрыла дверь, но и того, что я увидела, было достаточно.

Белокурые волосы, разметавшиеся по письменному столу, ноги в чулках, обхватившие поясницу Грега, который стоял со спущенными штанами – картина казалась столь нереальной, что меня будто парализовало.

А эти двое так увлеклись друг другом, что не заметили чуть скрипнувшей двери. Я плотно закрыла ее, стараясь отгородиться от увиденного. Хотя бы этим покрытым лаком деревом, если уж мысленный заслон не поставить. Слезы, которые не выплакала по дороге к мужу, полились ручьем.

Кто сказал, что самое сильное горе захлебывается в вое и рыданиях? Ложь. Беззвучные слезы – вот спутники отчаяния и боли, идущих из глубины души.

Перед глазами все плыло, когда я спускалась по лестнице. Туман застил глаза, а я искренне сожалела, что не умерла сегодня утром. Жить с пониманием предательства казалось гораздо тяжелее, чем вытерпеть пару мучительных секунд смерти.

Я поравнялась со строительными лесами, когда Престололикий услышал мои мольбы. Раздалось громогласное: «Па-а-аберегись» и сквозь пелену, что застила глаза, я увидела, как на меня падают здоровенные жерди.

Теодор Ронг

– Сегодня день испытания, и вы, выпускники Оплота, должны доказать, что достойны стать ловцами – опорой и защитой нашей страны…

Слова, полные пафоса, перемежающиеся бессмысленными паузами раздражали Тэда почище, чем зубная боль. Он стоял, как и три дюжины нынешних выпускников, на корабельной палубе, которая неспешно наклонялась то в одну, то в другую сторону. Это вздыхало море, баюкая немалое судно на своих волнах. Происходящее было бы даже отчасти приятно: Тэд, в отличие от многих сокурсников, не страдал морской болезнью, и качка его даже успокаивала, если бы не то, что должно вот – вот случиться.